Варяги и Русь - Александр Лавров

— В таком случае не мешкай…

— Идем!.. — сказал Божерок, взяв свой длинный посох.

Но едва они вышли за калитку, как заметили двигавшуюся толпу мужчин, направлявшихся к капищу.

— Видишь, — прошептал Божерок, — кажется, это христиане, а между ними и Руслав…

— Глаза мои слабы, — отвечал Олаф. — Я пройду околицей, чтоб не попасть кому-нибудь на глаза.

Подойдя к храму, Божерок услышал пение христиан, потом раздался знакомый ему голос Феодора, затем стройное пение клира. Вдруг послышались чьи-то шаги… Это был Вышата.

В эту минуту послышалось пение, в котором они услышали молебствие за князя, помазанника Божия и избранника народа…

— Слышишь, они молятся за князя, — прошептал Вышата…

— Молитвы нечестивых не приемлются богами, — зло возразил жрец.

В ту же минуту раздался чей-то крик: «Под дубом, ближе к капищу!»

— Кажется, мы обнаружены, — прошептал Вышата. — Как бы не накинулись на нас.

— Перуновы ищейки! — крикнул кто-то. — Бери их, вяжи!..

— Проклятый Тороп, — прошептал Вышата, — всюду он, словно леший, таскается… Видно, и он одной веры с ними…

Вышата и жрец побежали в разные стороны, боясь быть узнанными христианами.

— Ну, как, моя горлинка, — послышался вдруг голос со стороны холма, — скучно было без меня?

— Ах, какая тоска, Руславушка, такая тоска, что и вымолвить нельзя… Все глазыньки повыплакала… А тут еще Яруха молвила, что ты убит в бою с ятвягами, и не видела я после этого веселых дней…

— Зато теперь будем счастливы… Наш милостивец, Красное Солнышко, заметно начинает сочувствовать нам, и только, по-видимому, колеблется… знать, все еще боится народа да верховного жреца. Часто на войне он вспоминал свою жену Марию, бредил во сне христианами, вспоминал Извоя, меня и тебя.

— Неужто и меня! — воскликнула девушка.

— Да, видно, ему памятна неудавшаяся жертва… К тому же он очень много думает о том, что ему говорит Извой…

— А что он говорит ему?..

— При каждом удобном случае он напоминает ему о Творце вселенной…

— Да внушит ему Господь эту мысль скорее, дорогой мой, желанный Руслав, и тогда мы будем совсем счастливы.

— Мы и теперь счастливы, любя друг друга, в особенности я счастлив потому, что князь так любит и жалует меня…

— Молись за него, Руслав, и да пошлет ему Господь благоденствие и многие лета княжения на славу Руси…

— Я молюсь за него и никогда не перестану молиться за своего благодетеля…

— И поработителя… — вдруг раздался голос, и перед ними появился Олаф.

— Именем твоего отца Святослава, — сказал он, — заклинаю тебя: опомнись, Руслав, и будь тем, кем ты должен быть на самом деле, а не рабом князя.

— Что тебе надо от меня, старик? — воскликнул Руслав. — Зачем ты преследуешь меня?..

— В последний раз молвлю тебе: ты должен быть князем и бросить эту христианку. Она и ее отец тому виной, что ты отказываешься от того, что тебе по праву принадлежит.

— Ничего мне не принадлежит, — возразил Руслав, — даже самая жизнь не моя… По первому требованию моего благодетеля я положу ее за него.

— Лжешь, негодяй! — воскликнул Олаф. — И если ты не дашь мне слово покориться моей воле и воле народа, я убью тебя этой старческой рукою.

— Народа… Кто тебе сказал, что народ хочет избрать меня князем?

— Я говорю это от его имени, и если ты не послушаешься, то берегись…

— Слушай, старик, ты говоришь, что я твой внук, что я сын Святослава, но слова твои лживы и я не верю им.

Что-то хрустнуло невдалеке, но никто не обратил на то внимания.

— Молвлю правду и хочу, чтобы ты был великим князем…

— Никогда не буду им, слышишь, не буду, и тому будет порукой та, которую я люблю: она христианка, я тоже христианин и никогда не посягну на жизнь моего господина.

— Это решительный твой ответ?

— Решительный и неизменный!.. Отыди от меня и сгинь навсегда! — с негодованием сказал Руслав.

— Так сгинь же ты, отродье проклятое! — крикнул взбешенный старик и, бросившись на Руслана, столкнул его с крутого берега в Днепр. Зоя вскрикнула и упала без чувств, но Олаф, считая ее виновницей всего, подскочил к ней и, взяв в охапку, бросил ее следом за Руславом.

Олаф стоял на обрыве и смотрел на воду.

— Несчастный, — сказал он, — не хотел быть князем и служить народу, так будешь кормить рыб…

— А ты умрешь позорною смертью на площади или сгниешь в подвале, — раздался позади него голос Яку на, и на него набросили петлю, которую ловко кинул Тороп.

Он быстро затянул ее и, опутав веревкой руки Олафа, оттащил его от берега.

— Эге! — воскликнул Тороп, когда Олаф был связан, — теперь не уйдешь. Сторожи его, Якун, а я сбегаю к Днепру… Авось спасу кого-нибудь…

Тороп бросился с крутого берега вниз; спустя две-три минуты раздался плеск воды далеко по течению, а затем голос Извоя:

— Сюда, сюда, Руславушка, — услышал Тороп. — Слава Богу, ты спасен…

— Зою, Зоюшку спаси! — с отчаянием твердил Руслав, думая, что она осталась на берегу в руках Олафа…

— Сейчас отыщем и ее…

Но увы, луна совсем исчезла и было темно. Извой всматривался в воду, не зная, что делать… Зою отнесло далеко от того места, где были Извой и Тороп.

Когда Зою наконец нашли и положили на берегу, Руслав зарыдал, как ребенок, и начал целовать посиневшие губы… Плакал и Извой, только Тороп угрюмо молчал: в нем боролись два чувства: ему было жаль девушки, и он радовался, что Олаф попался в его руки.

Тороп поднялся на крутой берег к Яку ну, Олаф стонал, метался и ревел как зверь.

— Напрасно ревешь, старина, — говорил Якун. — Никто тебя не услышит… Ты меня учил, теперь и я тебя на старости проучу… Не трогал бы меня, и я не тронул бы тебя… Теперь умрешь собачьей смертью.

— Ну, что, боярин, каково поживаешь? — сказал, взойдя на гору, Тороп. — Чай, нездоровится тебе?

— Именем богов, заклинаю, отпустите меня, — взмолился Олаф.

— Ну, теперь нам твои боги не опасны: мы не верим в них, — отвечал Якун. — Беги, Тороп, зови на помощь, чтобы доставить в Клев.

— Зачем звать… Сейчас сбегаю на княжий луг, возьму коня и отвезу его…

Он помчался по тропинке, и через час Якун сидел уже на коне со связанным Олафом. С этой ношей Якун отправился в Киев, медведи сопровождали его. Отправив Якуна, Тороп пошел к Симеону, чтобы сказать ему о постигшем всех горе. Пройдя к Угорьскому берегу, он встретился с Симеоном, шедшим ему навстречу.

— Ах, дедушка Симеон, — сказал Тороп, — никак ищешь свою Зоюшку?

— Да, — отвечал тот, — запропала куда-то.

— Она внизу у реки, там же Руслав и Извой… — с грустью произнес Тороп, — Тебя ждут…

— Меня? — удивился старик. — На что бы я понадобился им в такую пору…

Старик пошел за Торопом, но едва он сделал несколько шагов с крутого берега, как остановился. Он побледнел. На берегу лежала Зоя, а над нею стоял Извой; рядом сидел Руслав.

Посмотрев безумными глазами на Торопа, он быстро сбежал вниз.

— Дочушка моя, дорогая моя, что приключилося с тобой!.. — закричал старик.

— Олаф сбросил Руслава и Зою с утеса… — тихо сказал Извой.

— Олаф! — воскликнул Симеон. — Он опять здесь?..

— Да, здесь, — проговорил Тороп, — но сегодня его голова будет воткнута на кол…

Старый Симеон начал молиться.

— Господь да примет ее душу во царствие небесное, — сказал он. — Знать, не судьба, Руславушка, чтоб она была твоей женой… Покорись воле Божией и да будет над нами Его святое благословение.

Было уже совсем светло, когда Зою положили на носилки и понесли. Тороп с Извоем отправились в Киев.

Якун стоял у сторожевой избы и разговаривал с Веремидом.

— Ну, уж коли попал, то не сносить тебе головы, — сказал он Олафу. — Довольно помыкался по белу свету… Говорил — брось все это, ан нет… вот теперь пеняй на себя…

— Проклятие всем вам, — простонал, задыхаясь, Олаф.

В это время подошли Извой и Тороп.

— Молви мне, Веремид, действительно ли Олаф мой отец? — спросил Извой…

— Не знаю… Кажись, что отец, — отвечал Веремид. — Помнится мне, что он оставил своего ребенка при князе Святославе, а ты ли это был — не знаю. Поспрошай Якуна.

— Говори, Якун, он ли мой отец?.. — подошел он к Якуну.

— Он-то он, да вишь, какой злой, чтоб его пусто было.

— Отвяжите его и отведите в сторожевую, — сказал Извой. — Я хочу говорить с ним…

Якун и Тороп развязали Олафа и ввели в сторожевую, а сами вышли и встали у окон.

— Отец, — сказал Извой, — хочешь, чтобы твой сын спас тебя от смерти?

— Зачем ты спрашиваешь меня об этом?

— Спрашиваю, потому — не знаю, примешь ли мои условия: они легки.

— Говори, что надо делать, чтоб быть живому?

— Покайся и прими святое крещение и ты будешь спасен.