Конец Хитрова рынка - Анатолий Безуглов

Человек со своим характером, моралью, мировоззрением, волей — ничто. От него ничего не зависит и не может зависеть. Все определяет обстановка, она же — ситуация. Все без исключения в ее власти. Она, дескать, делает и героев и подлецов. В одной ситуации подлецы становятся героями, в другой — герои подлецами… Просто и удобно.

Но разве все удобное справедливо?

Ведь вы и сами, Всеволод Феоктистович, не верили в то, что говорили. К чему вранье? Вы не хуже меня знаете, что ситуации лишь выявляют скрытые человеческие качества, помогают превратить тайное в явное. Я мог всю жизнь заблуждаться на вас счет, а теперь не заблуждаюсь, нет. И помогла ситуация. Она что-то вроде проявителя в фотографии, Всеволод Феоктистович…

— Все газету изучаешь? — спросил подошедший Цатуров.

— Как видишь… Кстати, кто заметку об Эрлихе написал?

— Редакционная тайна, — сказал он и посоветовал: — Даже если в груди бушует пламя, дым через нос все равно выпускай.

— Второе издание?

— Второе, дополненное, — уточнил Георгий. — А автора, честное слово, не знаю. У Алеши Поповича спроси.

Но проходивший через вестибюль Фуфаев сделал вид, что не заметил нас.

Цатуров с комическим ужасом посмотрел на меня:

— Ну, Белецкий, я тебе не завидую! Если Тринадцатый знак зодиака даже не посмотрел на тебя да еще брови нахмурил — жди несчастья.

— А ты что, в стороне? Ведь он на тебя тоже не посмотрел.

— Это брось, — возразил Цатуров. — Мы с ним перед началом рабочего дня дважды обнимались. Не вру, все подтвердят. Это, Белецкий, паек по особому списку на целый квартал. А ты с ним сегодня не виделся. Не виделся?

— Нет.

— То-то. Не иначе, как с работы снимать будут…

Цатуров, как всегда, шутил, между тем его пророчество было не так уж далеко от истины.

Виктор осторожно, словно боясь замарать руки, вынул двумя пальцами из папки несколько листов сколотой бумаги:

— Вот… Прочти…

Это было заявление Фуфаева, адресованное сразу двоим: Сухорукову и Долматову.

Уже из первых строк было видно, что Фуфаев наконец решил для себя вопрос, примером чего является Белецкий.

Белецкий был ярким примером человека, случайно попавшего в органы милиции. Он использовал свой высокий пост в личных целях, не имеющих ничего общего с правосудием. При этом он отличался моральной нечистоплотностью, политической незрелостью, неразборчивостью в личной жизни, что в конечном счете и привело его к серьезному проступку, если не преступлению…

Написано заявление было коряво, но с пафосом и фактами. Начиналось оно с моего отрицательного отзыва на проект «типового договора о соревновании между отделами уголовного розыска». На первый взгляд могло показаться, что подобный отзыв свидетельствует лишь о недооценке такого мощного рычага борьбы с преступностью, как ударничество. Но, увы, дальнейшее показывает, что это не случайный срыв, не недомыслие, а нечто хуже.

Когда расследовалось дело о покушении на ответственного работника и преступник благодаря настойчивости и принципиальности старшего оперуполномоченного Эрлиха был найден, Белецкий не только не помог своему подчиненному полностью изобличить Явича-Юрченко, а, наоборот, всячески затруднял работу уполномоченного, пытался подтасовывать улики и выгораживал обвиняемого.

Чем же объясняется пагубное вмешательство Белецкого в расследование?

Ответить на этот вопрос совсем нетрудно. Надо лишь обратиться к некоторым фактам биографии Белецкого. Белецкий женат на бывшей любовнице преступника гражданке Ревиной. Именно под ее влиянием он изменил своему партийному и служебному долгу…

— Закуришь? — спросил Виктор. Он всегда считал, что курево успокаивает нервную систему, и спешил выполнить свои дружеские обязанности.

— Закурю.

Виктор зажег спичку, предупредительно поднес ее к моей папиросе.

— Мерзость?

— А ты в этом не уверен?

— У тебя выработалась очень своеобразная манера разговора со мной…

— Извини.

— Чего уж тут извиняться… — Сухоруков нахмурился. — Ну, что скажешь?

— Скажу, что очень странно.

— Что именно? Что Фуфаев написал заявление?

— Нет, странно, что под ним лишь одна подпись. Здесь вполне достаточно места для двух… Или Эрлих написал отдельно?

— Это ты зря.

— Фуфаев разве не предлагал ему? — поинтересовался я.

— Предлагал. Но Эрлих отказался. Он у меня был по этому поводу. Говорит, никаких претензий к тебе у него нет, ошибиться может каждый.

— Вон как? Приятно слышать. А что касается заявления Фуфаева, лет двадцать назад я бы знал, что делать…

Виктор скрипнул своим вращающимся креслом, усмехнулся:

— Ну, лет двадцать назад ты бы, допустим, побил ему морду. Но, учитывая, что ты не гимназист и тебе уже тридцать пять, метод для установления истины не самый подходящий.

— Истина тут ни при чем.

— Хоть крупица правды есть в заявлении?

— Крупица? Почему же крупица? Все правда. От начала и до конца. Действительно, я недооценил роль ударничества в борьбе с преступностью. И Эрлиху мешал, и Рита приходила ко мне с просьбой разобраться в обоснованности обвинения. Факты, товарищ Сухоруков, голые факты…

Видимо, Сухоруков решил, что моя нервная система в дальнейшем укреплении не нуждается: не предложив мне очередной папиросы, он закурил сам.

— Тебе не кажется, что время для шуток неподходящее?

— Кажется.

— Долматов предложил это заявление вынести на обсуждение партбюро, но предварительно он хочет с тобой побеседовать.

— Разумно.

Сухоруков скомкал пустую пачку от папирос, швырнул ее в корзину для бумаг. Достал новую. Едва сдерживая себя, сказал:

— Я тебя пригласил не для оценки действий Долматова. И не для оценки моих действий.

— Для чего же тогда?

— Ты понимаешь, что все это может стоить тебе партийного билета?

— Нет, не понимаю. Не понимаю и, наверное, никогда не пойму, почему заявление мерзавца должно сказаться на мнении честных людей.

— Не все знают тебя двадцать пять лет, а я только один из членов партбюро.

— Зато все знают Фуфаева.

— Пустой разговор, — сказал Виктор. — Заявление будут разбирать и проверять. Таков порядок, и от него никуда не денешься. Кроме того…

— Ну-ну, слушаю.

— Ты же сам говоришь, что Рита просила за Явича. Верно?

— Верно.

— А ты мне об этом не рассказывал… Тут ты тоже прав?

— Нет.

— Вот видишь. Я-то тебя, конечно, могу понять. Я знаю тебя, Риту, ваши взаимоотношения…

— А все-таки для чего ты меня вызвал?

— Тебе придется представить письменное объяснение. Я хотел вместе с тобой обсудить его.

— Тронут, но оно уже составлено.

— Хватит, Саша.

— Я говорю вполне серьезно. Вот мое письменное объяснение.

Он взял докладную, удивленно посмотрел на меня:

— Что это?

— Письменное объяснение. Прочти.

— Тяжелый ты человек. Крученый… — Сухоруков полистал докладную, заглянул в конец, скрипнул стулом. — Ты что же… занимался в командировке «горелым делом»?

— Заканчивал его.

— Ну знаешь ли!

— Прочти все-таки.

— Прочту, конечно.

Он глубоко и безнадежно вздохнул, как человек, окончательно убедившийся в том, что имеет дело не просто с рядовым дураком, а с законченным идиотом. Еще раз вздохнул и начал читать.

Прочитав первую страницу, Сухоруков коротко исподлобья взглянул на меня:

— У тебя что-нибудь есть под этим? — он постучал пальцем по докладной.

— Все есть.

— А поконкретней?

— Все, что требуется: показания свидетелей, акты, протоколы…

— Та-ак, — протянул он и снова склонился над докладной. Я видел, как на его скулах набухают желваки и сереет лицо. — Та-ак…

— Тебе дать протоколы?

— Успеется.

Теперь он читал вторую страницу. Я ее помнил наизусть, впрочем, как и всю докладную.

«…Таким образом, оставив у Зайковой портфель, Шамрай никак не мог привезти его к себе на дачу и положить в ящик письменного стола. Не мог он и закрыть этот ящик на ключ. Как показал слесарь Грызюк, замка в ящике не было. Накануне пожара Грызюк по просьбе Шамрая вынул старый, давно испорченный замок, а новый не врезал, ибо не имел тогда подходящего (замки производства артели «Металлоизделия» ему доставили лишь через день после пожара).

Следовательно, показания Шамрая в этой части — ложь, вызванная стремлением обвиняемого уйти от ответственности за проявленную им халатность…»

— Шамрай еще не обвиняемый, — сказал Сухоруков.

— Да, там описка. Он еще не обвиняемый…

Виктор прикурил от своей папиросы.

— Явич все-таки был в ту ночь на станции или нет?

— Был. Гугаева не ошиблась. Но на перроне он оказался уже после начала пожара, около четырех утра.