Великая Скифия - Виталий Полупуднев

Опия, увидев царя, поспешила упасть на колени. Ирана пала ниц.

– О великий царь! – обратилась царица к нему. – Ты же знаешь, как я страдаю, как хочу подарить тебе сына!..

– По-моему, ты смеешься, а не страдаешь.

– Да, я засмеялась первый раз за долгое время. На меня глянул дух надежды!.. Я теперь знаю, как мне обратиться с молитвой к Деве!.. Только обещай мне сделать все то, о чем я буду просить тебя.

– Я готов сделать все – только для того, чтобы еще раз услышать твой смех!

Стражи, стоящие в коридоре, были не менее Палака удивлены веселым настроением царицы в дни всеобщей печали, когда в царском дворе все ходили на носках, боясь раздражить царя, хандрившего после поражения на поле боя. Но их удивление перешло в изумление после того, как до их ушей донесся раскатистый хохот Палака.

Царь схватился за бока и хохотал до слез.

– Хо-хо-хо! Вот это мне нравится!.. Хо-хо-хо!.. Рябой сармат спит и видит эту деревянную бабу!.. Хо-хо!.. Я готов удружить ему ее!

Продолжая смеяться, он милостиво кивнул головой Иране, предложившей столь необычную мену одной девы на другую, и ушел к себе в значительно лучшем настроении.

На другой день весь Неаполь узнал новость: Тасий получил в собственность деревянный кумир херсонесской Девы, отдав за нее пленницу, дочь херсонесского богача Херемона.

Люди по-разному оценили это событие. Молодые воины, занимаясь чисткой лошадей, весело смеялись. По их мнению, царь Палак поступил, как и подобает мужчине. Каждый из них сделал бы так же на месте царя. Получить прекрасную девушку в обмен на полусгнившую деревяшку – просто удача!

Пожилые горожане видели в этом слабость Палака, поскольку тот не смог отказать наглому роксолану и поступился такой драгоценностью, как прославленный талисман Херсонеса.

Зато Тойлак и все жреческое сословие были довольны. У скифов есть свои боги и жрецы. Зачем же скифскому царю заводить еще одного идола? Это могло бы повредить авторитету жрецов бога Папая.

Радовалась и царица. Она только что приняла жену погибшего князя Борака и беседовала с нею. Опия сразу почувствовала к внимательной и рассудительной собеседнице с карими глазами внезапную женскую симпатию. Более слабая телом и духом, царица бессознательно тянулась к молодой вдове, угадывая в ней ту душевную твердость и силу характера, которых ей самой недоставало. Следуя сердечному порыву, она спешила рассказать новой подруге все свои тайны.

Узнав о состоявшейся мене между царями, она обняла вдову и сказала ей с горячностью:

– Табана! Я почти счастлива сегодня!.. Счастлива встречей с тобою!.. Счастлива и тем, что теперь херсонесская жрица сама отвезет Деве мои подарки и обратится к ней с моей просьбой!..

– Я рада за тебя, госпожа, – ответила женщина, – если разрешишь, я тоже буду просить Гедию.

– О чем же, скажи мне!

– Сделать возлияние и принести жертву на могиле моего мужа Борака. Он не должен голодать в стране теней!.. Я не могу сейчас сама поехать на место его гибели, но сделаю это, как только в Херсонес пойдут караваны купцов. Для этого я и осталась здесь.

– Боги наградят тебя, Табана, за твою верность!.. Борак смотрит на тебя из страны мертвых и радуется!.. Будь гостьей у меня, мы будем делить наши печали!..

В это время Гедия сидела в юрте Урызмага и думала над тем, как и скоро ли Костобок выручит ее из несносного плена и поможет избавиться от страшной участи рабыни.

Неожиданно в юрту ввалился Урызмаг. Он был пьян и чем-то взбешен. Пройдя к дальней стенке юрты, он повернулся и уставился на девушку своими волчьми глазами.

– Так ты не хочешь быть моей навсегда?

– Лучше смерть, чем позор!

Роксолан стремительно подошел к ней, грубо схватил ее за руку и, не обращая внимания на крики, выволок из юрты.

– Вот она! – крикнул он. – Возьми ее, пока я имею силу удержаться и не ударить строптивую рабыню кинжалом!

Гедию ослепил блеск яркого снега, освещенного солнцем. Привыкнув к свету, она подняла глаза и почти вскрикнула от радости. Перед нею стоял Костобок с двумя воинами-скифами.

– Пойдем, молодая госпожа, тебя хочет видеть царица Опия!

Глава четвертая.

Вне закона и права

1

Происшедшее казалось Фарзою сном.

Великолепная Эллада, Родос, белоснежные колонны храмов, олимпийские игры и греческая философия.

Это все в прошлом.

Степная Скифия. Простой и мужественный народ, встреча с друзьями детства, замыслы Палака, лихие скачки на лошадях, нелепая осада Херсонеса и не менее нелепая неудача скифо-роксоланского воинства, ласковые глаза Табаны и смерть Марсака…

Это тоже в прошлом.

Что же в настоящем?.. На этот вопрос ответить труднее всего. Вчера он возглавлял левое крыло непобедимой конницы двух царей. И вдруг так странно, внезапно, непонятно войско сколотов и сарматов оказалось разбитым, бегущим с поля боя… Шеститысячная фаланга понтийцев, поддержанная такой же по численности ратью херсонесцев, оказалась победительницей над более сильным и многочисленным войском, которое не терпело недостатка ни в мужестве, ни в оружии, но рассыпалось, отхлынуло назад, как морская волна после удара о гранитный утес.

Умение и сплоченность победили и рассеяли могучую, но рыхлую многотысячную толпу вооруженного народа.

Он же, князь скифский, выученик родосских школ, друг царя Скифии, упал на землю с седла, чтобы подняться на ноги рабом, из человека превратиться в безгласную вещь… Теперь он живая машина, орудие, его можно продать, убить или заставить работать до упаду, не спрашивая, как он себя чувствует и чувствует ли вообще.

Только что ему предлагали изменить своему царю и этой ценой возвратить себе свободу. Он отказался. Правильно ли он сделал?

И все его существо ответило на этот вопрос: «Да, да, конечно, правильно! Иначе и не могло быть. Нет преступления хуже измены. Лучше умереть, чем жить предателем».

Гориопиф – хуже гадины! Он недостоин носить имя сколота!

Ярость вспыхнула в груди молодого князя, кулаки сами сжались… Эх, нужно было крепче его ударить, чтобы он совсем не мог подняться! А еще лучше схватиться бы на мечах и вогнать ему клинок в рот!

Обуреваемый различными мыслями и чувствами, Фарзой не был в состоянии правильно воспринять свою страшную участь, осознать и осмыслить свое рабское положение. Перед ним раскрывались яркие картины прошлого, настоящее же выглядело тусклым, нереальным.

Ему надели на руки холодные браслеты и грубо дернули за цепь.

– Пошевелись!.. Чего глаза вытаращил?

Кто-то презрительно рассмеялся.

Пахнуло густым и тяжелым духом. Это был запах многих скученных в одно место человеческих тел, покрытых потом от напряженной работы, но лишенных возможности поддерживать себя в чистоте и опрятности, запах эргастерия, отравленное дыхание тюрьмы.

Фарзой хорошо знал этот тошнотворный дух рабского стойла. Его знали все, кто жил в ту эпоху. Человеческое стадо, соединенное общей упряжкой и со стоном влачившее вперед тяжелую колесницу античного общества, являлось естественным и повседневным добавлением к той прекрасной картине, которая называлась античной цивилизацией.

Князь попал в число рабов-кандальников, прикованных на всю жизнь к веслу, не могущих рассчитывать ни на какое снисхождение.

Было время, когда он спокойно взирал на гребцов-невольников, как взирают на рабочую скотину. Ему и в голову не приходил вопрос о том, как чувствуют себя эти скованные цепями люди. Хорошо или плохо?.. Тем более он не пытался сравнивать себя с ними или допустить, что и он может оказаться в их положении.

Необычная мысль, что он пленник и даже может стать рабом, впервые мелькнула у него во время плавания на «Евпатории». Тогда же он почувствовал нечто подобное жалости к гребцам, среди которых находился и Данзой, но это были мимолетные переживания.

Как богатый не может понять бедного, так и свободный не в силах прочувствовать весь ужас рабства.

И вот сейчас, когда цепь звякнула о палубу и кузнец, приковавший его к веслу, ушел, Фарзой словно проснулся и стал осматриваться вокруг.

«Арголида» стояла в керкинитидском порту и готовилась к отплытию в Херсонес. По палубе топало много ног, далеко разносились разговоры и смех понтийских моряков. Корабль, загруженный зерном, значительно осел, стал как бы ниже, приземистее.

Гребцы располагались вдоль бортов в три этажа, имея верхнюю палубу над головой, в виде крыши. Со стороны моря их защищала дощатая обшивка с амбразурами для весел. Амбразуры были узкие, как бойницы, и позволяли выдвигать весла лишь на определенную длину. Весла имели особые утолщения, благодаря которым они не падали в море, даже если их не удерживали гребцы.

Обязанностью каждой пары гребцов было выдвигать одно весло по команде и также по сигналу опускать его в воду. Ритм работы обеспечивал флейтист. Гребли, сидя на скамьях, одна выше другой. Когда кибернет кричал: «Суши весла!» – рабы наваливались на весла грудью и прижимали их к коленям. При этом весла поднимались из воды и замирали в горизонтальном положении в виде красивой гребенки, все как одно. Горе тем, чье весло оказалось ниже или выше других или покачнулось, нарушив общий порядок. Удары палкой, площадная брань, лишение пищи и воды – все шло в ход против «ленивого, нерадивого дармоеда», как называли в таких случаях гребца.