Антоний и Клеопатра - Колин Маккалоу

— Нет. Я сожалею, что тебе пришлось страдать, кузен, но я не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя внешность.

— Внешность — это ось, на которой вращалась моя карьера. Ты не римлянин и не был воспитан римлянином. Ты — иноземец. — Октавиан подался вперед, сверкая глазами. — Я скажу тебе, почему римляне, прагматичный и разумный народ, обожествили Гая Юлия Цезаря. Самый неримский поступок. Они любили его! О многих генералах говорили, что их солдаты готовы умереть за них, но только о Гае Юлии Цезаре говорили, что люди Рима и всей Италии готовы за него умереть. Когда он ходил по Римскому Форуму, по аллеям и трущобам Рима или любого другого города Италии, он относился ко всем встреченным людям как к равным себе. Он шутил с ними, он выслушивал рассказы об их горестях, он старался помочь. Рожденный и выросший в трущобах Субуры, он ходил среди неимущих как один из них: он говорил на их жаргоне, спал с их женщинами, целовал их дурно пахнущих младенцев и плакал, тронутый их положением. И когда те тщеславные и отъявленные снобы, жадные до денег, убили его, народ Рима и Италии не мог перенести его потерю. Это они сделали его богом, а не сенат! Фактически сенат — ведомый Марком Антонием! — пытался всеми известными ему способами помешать обожествлению Цезаря. Не удалось. Клиентов у него был легион, и я наследовал их вместе с его состоянием.

Он поднялся, обошел стол и встал перед испуганным юношей, глядя на него сверху.

— Позволить народу Рима и Италии увидеть тебя, Птолемей Цезарь, — и они забудут обо всем. Они полюбят тебя сразу и будут безумно рады видеть тебя. А я? Меня назавтра же забудут. Весь мой четырнадцатилетний труд будет забыт. Льстивый сенат будет подлизываться к тебе, сделает тебя римским гражданином и, может быть, на следующий же день сделает тебя консулом. Ты будешь править не только Египтом и Востоком, но и Римом, несомненно, в любой форме, какую ты захочешь, от вечного диктатора до царя. Сам бог Юлий начал уже смягчать наш mos maiorum, потом мы, три триумвира, еще более упростили его, и теперь, когда Антоний уже не соперник мне, я — неоспоримый хозяин Рима. То есть при условии, что ни Рим, ни Италия никогда тебя не увидят. Я намерен править Римом и его владениями как автократ, молодой Птолемей Цезарь. Ибо Рим наконец находится сейчас в таком положении, что готов принять подобное правление. Если народ увидит тебя в Риме, он примет тебя. Но ты будешь править так, как тебя научила твоя мама, — царь, сидящий на Капитолии и правящий суд, как Минос у ворот Гадеса. Ты не видишь в этом ничего неправильного, несмотря на все твои либеральные программы реформ в Александрии и Египте. А мое правление будет невидимым. На мне не будет диадемы или тиары — знака моего статуса, и я не разрешу моей любимой жене носить ее. Мы будем продолжать жить в нашем доме, и пусть Рим думает, что правление в нем демократическое. Вот почему ты должен умереть. Чтобы Рим оставался римским.

Выражение лица Цезариона все время менялось: удивление, горе, задумчивость, гнев, печаль, понимание. Но не было ни смущения, ни замешательства.

— Я понимаю, — медленно проговорил он. — Я действительно понимаю и не могу винить тебя.

— Ты на самом деле сын божественного Цезаря, и из всего, что мне говорили, ты наследовал его блестящий интеллект. Жаль, что я никогда не увижу, наследовал ли ты его военный гений, но у меня есть несколько очень хороших маршалов, и я не боюсь царя парфян, с которым я намерен примириться и не нападать на него. Одним из краеугольных камней моего правления будет мир. Война, по сути, самое расточительное занятие человека — от жизни до денег, и я не позволю римским легионам диктовать форму правления в Риме или выбирать правителя.

Цезарион чувствовал, что теперь он продолжает говорить, чтобы оттянуть момент казни.

«О мама! Почему ты мне не доверяла? Разве ты не знала того, что рассказал мне только что римский сын Цезаря? Антоний, конечно, должен был сказать, но Антоний был твоей марионеткой. Не потому, что ты опаивала его, но потому, что он любил тебя. Ты должна была сказать мне. Но может быть, ты сама этого не понимала, а Антоний был слишком занят, доказывая, что он достоин твоей любви, и не считать важным мое положение».

Цезарион закрыл глаза и заставил себя думать, направив свой интеллект на решение этой проблемы. Есть ли хоть крохотная возможность сбежать? Он вздохнул, осознавая безнадежность своего положения. Нет, сбежать нельзя. Самое большее, что он может сделать, — это затруднить для Октавиана его убийство. Выбежать из палатки, крича, что он — сын Цезаря. Неудивительно, что Тавр так смотрел на него! Но того ли захотел бы его отец от своего неримского сына? И потребовал бы Цезарь от него последней жертвы? Зная ответ, он снова вздохнул. Октавиан был настоящим сыном Цезаря согласно его последней воле. Он даже не упомянул о своем другом, египетском сыне. И когда все произошло, что казалось Цезарю самым ценным в его жизни? Его dignitas. Dignitas! Это самое римское из всех качеств, личный вклад человека в достижения, его деяния, его сила. Даже в свои последние моменты Цезарь сохранил dignitas незапятнанным. Вместо того чтобы сопротивляться, он прикрыл тогой лицо и ноги так, чтобы Брут, Кассий и остальные не видели ни выражения его умирающего лица, ни того, что осталось от его гениталий.

«Да, — подумал Цезарион, — я тоже сохраню мое dignitas! Я умру, владея собой, своим лицом, и с прикрытыми гениталиями. Я буду достоин своего отца».

— Когда я умру? — спокойно спросил он.

— Сейчас, в этой палатке. Я должен сделать это сам, потому что никому не могу доверить такое поручение. Если моя неопытность в этом деле причинит тебе больше боли, я прошу простить меня.

— Мой отец говорил: «Пусть это будет внезапно». Если ты будешь помнить об этом, Цезарь Октавиан, я буду удовлетворен.

— Я не могу обезглавить тебя. — Октавиан сильно побледнел, ноздри его расширились, он криво улыбнулся, сдерживая дрожь губ. — Я не так силен для этого, и твердости мне не хватает. И я не хочу видеть твоего лица. Тирс, передай мне ткань и шнур.

— Тогда как? — спросил Цезарион, встав с кресла.

— Ударом меча прямо в сердце. Не пытайся бежать, это не изменит твою судьбу.

— Я понимаю. Это будет на виду у всех и будет труднее. Но я побегу, если ты не согласишься на мои условия.

— Назови их.

— Ты будешь добр с моей матерью.

— Я буду добр.

— И с моими маленькими братьями и сестрой.

— С их голов не упадет ни один волос.

— Ты клянешься?

— Клянусь.

— Тогда я готов.

Октавиан накрыл материей голову Цезариона и обвязал шнуром вокруг шеи, чтобы самодельный капюшон не слетел. Тирс передал ему меч. Октавиан проверил лезвие и нашел его острым, как бритва. Затем он посмотрел на земляной пол палатки и нахмурился, кивнул Эпафродиту, белому как полотно:

— Помоги мне, Дит.

Он взял Цезариона за руку.

— Пойдем с нами, — сказал он и посмотрел на белую материю на голове Цезариона. — Какой ты храбрый! Твое дыхание глубокое и ровное.

Из-под капюшона послышался голос, похожий на голос Марка Антония:

— Хватит болтать, кончай с этим, Октавиан!

В четырех шагах от них лежал ярко-красный персидский ковер. Эпафродит и Октавиан поставили на него Цезариона, и больше нельзя было откладывать. «Кончай с этим, Октавиан, кончай с этим!» Он нацелил меч и вонзил его одним быстрым ударом с большей силой, чем предполагал в себе. Цезарион вздохнул и опустился на колени. Октавиан тоже не устоял на ногах. Его руки еще держали эфес-орел из слоновой кости, потому что он не мог разжать пальцы.

— Он умер? — спросил он, подняв голову. — Нет-нет, только не открывай его лица!

— Артерия на его шее не пульсирует, Цезарь, — ответил Тирс.

— Значит, я это хорошо сделал. Заверни его в ковер.

— Выдерни меч, Цезарь.

Дрожь прошла по всему его телу. Пальцы наконец разжались, и он отпустил эфес.

— Помоги мне.

Тирс завернул тело в ковер, но оно оказалось таким длинным, что ступни вылезли наружу. Большие ступни, как у Цезаря.

Октавиан рухнул в ближайшее кресло и уткнул голову в колени, тяжело дыша.

— О, я не хотел этого!

— Это надо было сделать, — сказал Прокулей. — Что теперь?

— Пошли за шестью нестроевыми с лопатами. Они смогут выкопать ему могилу. Прямо здесь.

— В палатке? — спросил Тирс с больным видом.

— А почему бы и нет? Действуй, Дит. Я не хочу провести здесь ночь и не могу отдавать приказы, пока мальчик не будет похоронен. У него есть кольцо?

Тирс пошарил в ковре и вынул кольцо.

Взяв его в руку — хорошо, хорошо, рука не дрожит! — Октавиан стал пристально разглядывать его. На нем было выгравировано то, что египтяне называли уреем, — вздыбленная кобра. Камень был изумруд, по краям что-то написано иероглифами. Птица, слеза, капающая из глаза, несколько волнистых линий, еще одна птица. Хорошо, пригодится. Если надо будет показать что-то как доказательство смерти Цезариона, это подойдет. Он опустил кольцо в карман.