Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

Когда не намечалось важных встреч и норвежские журналисты не обращались с просьбами выступить по радио, дни Унсет были заполнены чтением, творчеством, прогулками и «разговорами» с черепахами — писательница купила четырех. Изредка она спускалась в гостиную отеля — обычно чтобы разложить пасьянс. От Ханса вестей почти не было, да и нельзя сказать, чтобы его редкие письма радовали ее. А после налета на Перл-Харбор письма из Норвегии и Швеции вообще перестали доходить. Скрашивали жизнь Унсет маленькие посылки с апельсинами, которые присылала ее новая подруга из Флориды, писательница Марджори Роулингс, а также письма с приветами от Хоуп Аллен, к которым нередко добавлялись цветы и черенки. «Ты не представляешь себе, как я обрадовалась твоим цветам», — не уставала повторять Унсет Хоуп Аллен. В письмах речь чаще всего идет о цветах и суевериях, обсуждается и ход войны. Известно ли Хоуп, что Италии пришлось вывести из обращения марку с Гитлером и Муссолини? Потому что итальянцы почему-то плевали не на ту сторону…[767] Цветы, которые ей присылали, Унсет обычно ставила рядом с фотографиями Андерса и Моссе.

Новости с родины приходили с большим запозданием. Помимо прочего, Сигрид узнала, что Нини Ролл Анкер и Карин Бойе ушли из жизни. Шведская поэтесса, которую Сигрид считала родственной душой, покончила с собой, сведения относительно обстоятельств смерти старинной подруги были довольно противоречивыми. Однако у Нини было слабое здоровье. Оставалось только гадать, скольких друзей Сигрид больше никогда не увидит. Она поверяла свои тревоги и тоску по родине Хоуп Аллен. Тревожиться приходилось не только за старых, но и за молодых. Например, за племянницу Шарлотту и ее жениха Мартина Блиннхейма, томящегося в немецком концлагере. С друзьями Андерса и Ханса тоже могло случиться что угодно — большинство так или иначе участвовали в Сопротивлении.

Унсет получила известие, что лучший друг Ханса Уле Хенрик Му, которого она сама когда-то учила ухаживать за цветами, арестован. Какое-то время его держали в концлагере Грини, а потом послали в Заксенхаузен. Тревога и беспокойство питали ее пламенные выступления против немцев, страх превращался в ярость. Писательница работала над громкой статьей о «Гитлере и десяти заповедях» и не упускала случая разразиться гневной тирадой. Напрасно Кнопф старался убедить ее оставить это дело: «Не понимаю, что публикации подобного рода могут дать писателю твоего масштаба», — писал он, в очередной раз уговаривая Унсет вернуться к художественному творчеству.

Сигрид Унсет оправдывалась обязанностями по отношению к тем, кого она именовала «норвежской общественностью»[768]. Ей было не впервой действовать наперекор советам своего влиятельного друга, однако Бланш и Альфред Кнопфы по-прежнему приглашали ее к себе и стремились познакомить с ведущими американскими интеллектуалами.

В речи, с которой она выступила на торжественном предрождественском обеде для лауреатов Нобелевской премии в изгнании, Унсет напомнила собравшимся о неизменной верности духовным ценностям, которой отличалась Карин Бойе, и привела цитату из ее стихотворения об искренности: «Останься от всей жизни только день, я провела бы его в поисках прекраснейшего на свете. А прекраснее всего на свете — искренность».

Бойе была поэтом, бескомпромиссным в своей честности, «она наложила на себя руки, потому что утратила веру в силы разума и человечности, в то, что они переживут это чудовищное попрание правды и справедливости»[769].

Всякий раз, когда Унсет просили сказать несколько слов о скандинавской литературе и норвежской истории, дело заканчивалось атакой на немецкую культуру и все немецкое. В одном выступлении по радио, которое затем «Нью-Йорк таймс» перепечатала в своем воскресном приложении, писательница похвально отозвалась об Эрлинге Скьялгссоне и его практике обхождения с рабами. Унсет ссылалась на древние норвежские законы, которые давали рабам возможность заработать освобождение, и уже в XIV веке, то есть на полвека раньше, чем в соседних странах, рабство в Норвегии практически исчезло. Но теперь «немцы пытаются развернуть ход истории вспять, чтобы мы снова очутились чуть ли не на заре времен»[770].

Сигрид Унсет довольно часто получала приглашения выступить, случалось даже, что у нее совсем не было времени подготовиться. «Я немного научилась блефовать», — признавалась она своей подруге Хоуп Аллен. Писательница полагала, что пропагандистские выступления дают ей возможность поколебать представления о норвежцах — плюшевых мишках и девушках в национальных костюмах, какими они показались, в частности, Стейнбеку[771]. Когда же Унсет спросили, не собирается ли она написать роман об Америке, она с ехидством ответила, что не хочет повторять ошибок Стейнбека.

Она снова позволила журналисту переступить порог своего номера в Бруклине. Увидев фотографию красивого молодого человека в униформе, Эррол Брант сразу же сообразил, с чего лучше начать интервью:

— Это мой сын Ханс, он сражается в рядах норвежской армии в Шотландии, — пояснила Сигрид Унсет и не дрогнув принялась рассказывать о сыне, борющемся за свободу своей страны.

Но пространное интервью вышло под совершенно другим заголовком: «Женщины Германии не лучше своих мужей. Германию следовало бы подвергнуть перманентной оккупации». Подзаголовок гласил: «Немецкий народ — мечта для психиатра. Визит к Сигрид Унсет»[772]. Судя по вступительной части интервью, вопрос журналиста о том, возможно ли было избежать войны, если бы женщины имели больше влияния, не очень вдохновил Унсет. «Я совершенно убеждена, что немецкая женщина ничуть не лучше мужчины. Она восторгается воинственностью мужа, а вид сыновей в военной униформе трогает ее. Так было всегда, и всего лишь сорок лет назад немецкая женщина с ума сходила от гордости при виде того, как ее мужчина дерется на дуэли. Власть и жестокость приводят их в восхищение, они поощряют самые низменные инстинкты своих мужей и поэтому в той же мере несут ответственность за эту войну, что и мужчины», — объясняла норвежская писательница.

«Самое поразительное в ее внешности — это глаза, огромные, серо-голубые, по цвету напоминающие горные озера, только более теплого оттенка. В них отражаются искренняя доброта и внимание, озаряющие все ее лицо особым светом. Ее светло-голубое платье, каштановые волосы, слегка тронутые сединой, румяные щеки и алые губы вкупе со всей манерой держаться делали ее облик настолько притягательным, что, несмотря на мое обычное равнодушие по отношению к знаменитостям, я был очарован…»