«Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут судьба выручила бухгалтера. В секретарскую спокойной волевой походкой входила милиция в числе двух человек. Увидев их, красавица зарыдала пуще, тыча рукою в двери кабинета.
— Давайте не будем рыдать, гражданка,— спокойно сказал первый, а бухгалтер, не помня как, выскочил из секретарской и через минуту уже был на свежем воздухе.
В голове у него был сквозняк, в котором гудело что-то вроде: «Ого-го-го-го! Кот… Варьете… Ого-го…»
Чтобы успокоиться немного, он путь до Ваганьковского переулка {223} проделал пешком. Собственно говоря, другой бы более сметливый человек плюнул бы на дела и в сегодняшний день никуда бы более не совался, но Василий Степанович как будто взбесился — исполнить поручение! Казенных денег боялся, как огня, и решил, что сдаст их во что бы то ни стало.
Второе отделение городского зрелищного сектора помещалось во дворе, в облупленном от времени особняке {224}, и известно было своими порфировыми колоннами в вестибюле. Но не колонны поражали в этот день посетителей сектора, а то, что происходило под колоннами и за ними, в комнатах сектора.
Несколько посетителей, в числе их только что явившийся Василий Степанович, стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню за столиком, на котором лежала литература, продаваемая барышней.
На участливые вопросы барышня только отмахивалась, а сверху и с боков из всех отделов сектора несся телефонный звон надрывавшихся по крайней мере двадцати аппаратов.
Барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула «вот, опять!» и неожиданно запела дрожащим сопрано:
— Славное море, священный Байкал!
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел в унисон с барышней незвучным тусклым баритоном:
— Славен корабль, омулевая бочка!
Хор начал разрастаться, шириться, наконец песня загремела во всех углах сектора. В ближайшей комнате № 6 счетно-проверочного отдела выделялась мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усилившийся треск телефонных аппаратов.
— Гей, баргузин… пошевеливай вал!..— орал курьер на лестнице, пытаясь вставлять между словами ругательства.
Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела вместе с курьером:
— Молодцу плыть недалечко!
Поражало безмолвных посетителей, что служащие-хористы, рассеянные по разным местам сектора, пели очень ритмично и складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера. Прохожие иногда останавливались у решетки в переулке, удивляясь веселью, царящему в секторе, а жители трехэтажного дома, выходившего сбоку сектора во двор, видимо, привыкли к пению и выглядывали из окон, хихикая и перекидываясь словами:
— Опять загудели!..
Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер получил возможность выругаться, что и исполнил, и убежал куда-то.
Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из-под которого торчали полы белого халата, и милиционер. «Доктор, доктор…» — зашептали зрители.
— Слава богу! Примите меры, доктор,— истерически крикнула девица.
Тут же на лестницу выбежал секретарь сектора и, видимо, сгорая от стыда и смущения, начал говорить, заикаясь:
— Видите ли, доктор, у нас случай массового… какого-то… гипноза… что ли… так вот…— Он не докончил своей фразы, стал давиться словами и залился тенором, глядя, как глядит собака на луну.
— Шилка и Нерчинск…
— Дурак! Дурак! — успела выкрикнуть девица, но объяснить, кого ругает, не успела, а и сама вывела руладу и запела про Шилку и Нерчинск.
Недоумение разлилось по лицу врача, но он постарался скрыть его и сурово сказал секретарю:
— Держите себя в руках. Перестаньте петь!
По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал бог знает что, чтобы перестать, да перестать-то не мог и вместе с хором донес через открытые окна до слуха прохожих весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь…
Тем временем появился санитар с ящиком, и, как только куплет кончился, девица первая получила порцию валериановых капель. Врач с санитаром убежали поить других, а девица рассказала о той беде, что стряслась в секторе.
Видно, что насильственное пение, стыд, срам и слезы до того истерзали девицу, что она не стеснялась в выражениях и кричала на весь вестибюль: «Пусть слышит!»
Оказалось, что заведующий сектором…
— Простите, гражданочка,— вдруг сказал бухгалтер, тронутый горем ближних,— кот к вам черный не заходил?
И сам прикусил язык, опасаясь, что обнаружится его связь со вчерашним сеансом.
— Какие там коты! — не стесняясь кричала девица.— Ослы у нас в секторе! Ослы!
Оказалось, что заведующий сектором, «разваливший вконец искусства и развлечения» (по словам девицы), «в которых ничего не смыслит!», страдал манией организации всякого рода кружков.
— Очки втирал начальству! — орала девица…
…В течение года он успел организовать кружки: по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и верховой езды. К лету угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и альпинистов. И вот сегодня в обеденный перерыв входит он…
— Сияет, как солнце! — рассказывала девица, торопясь и икая после валерианки.— И ведет под руку какого-то сукина сына, неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, пенсне треснувшее, рожа невозможная!
И тут же отрекомендовал его всем как видного специалиста по организации хоровых кружков. Коровьев по фамилии.
(Бухгалтер насторожился.)
Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал их к бодрости, а организатор Коровьев и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость…
— На ходу, на ходу!..
А пользы от этого пения целый вагон. Ну, конечно, первые выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие наши подхалимы, и объявили, что записываются. Ну, тут остальные убедились, что пения не миновать, стали записываться. Петь решили, так как все остальное время было занято пинг-понгом и шашками, в обеденном перерыве. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Коровьев поорал «до-ми-соль-до!», вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, за которыми они прятались от пения, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стукал камертоном по пальцу, умолял грянуть «Славное море».
Грянули. И славно грянули, Коровьев понимал свое дело. Допели первый куплет, Коровьев извинился, сказал: «Я на минутку»,— и… исчез куда-то.
Думали, что в уборную. Но прошло десять минут — его нету. Недоумение. Потом — радость: сбежал!
И вдруг как-то само собой запели второй куплет, Косарчук повел высоким хрустальным тенором. Спели. Коровьева нету. Двинулись по своим местам, не успели сесть, как против своего желания запели. Остановиться! Не тут-то было. Пауза минуты три, и опять грянут. Тут сообразили, что — беда! Заведующий заперся у себя в кабинете. И вот…
Тут девицын рассказ прервался. Валерианка ничего не помогала.
Услужливые посетители совали девице стакан с водой, но пить она не могла, беря высокие чистые ноты. Здание сектора гремело, как оперный театр. Растерявшийся врач метался от одного певца к другому, наконец увидел, что так не управиться, и отправился к телефону.
Через четверть часа подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав сектора во главе с совершенно убитым заведующим.
Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащиеся друг за друга, раскрыли рты, и в переулке понеслась популярная песня. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали.
Способ оказался умным и простым. Прохожие, летящие по своим делам, бросали на грузовики беглый взгляд и проносились мимо, полагая, что экскурсия едет за город.
Таким образом, все грузовики без всякого соблазна выехали на шоссе и поехали в клинику профессора Стравинского.
Задумчивый, качающий головой бухгалтер, стремясь избавиться от денег, пешком отломал еще один конец на Петровку и явился в финотдел московского зрелищного сектора.
Ученный уже опытом, он осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми стеклами с золотыми надписями сидели служащие. Но никаких признаков тревоги или какого-нибудь безобразия не обнаружил. Было тихо, как и полагалось в приличном учреждении.
Бухгалтер всунул голову в то окошечко, на котором было написано «прием сумм», поздоровался с каким-то не знакомым ему, очевидно новым, служащим, ласково попросил приходный ордерок.
Но служащий почему-то встревожился и спросил, не глядя на Василия Степановича:
