Врангель - Борис Соколов

В районе Берислав — Каховка (в 82 километрах от Перекопа) красные сконцентрировали Латышскую, 15-ю и 51-ю дивизии, которые 25 июля (7 августа) переправились через Днепр у Каховки и Алешок и, оттеснив корпус Слащева, оказались всего в 25 километрах от Перекопа.

Врангелевцы контратаками отбросили противника за Днепр. Однако в районе Каховки три советские дивизии удержали плацдарм, причем при попытках отбить его 2-й армейский корпус Слащева и конный корпус Барбовича понесли тяжелые потери. Наступление красных на северном участке фронта, от Александровска на Мелитополь, против 1-го корпуса Кутепова, велось войсками 2-й Конной армии, 1, 3 и 46-й дивизий. Наступление начало развиваться успешно, и конница красных вышла под Мелитополь. Но в конце концов корпус Кутепова отразил это наступление ценой больших потерь.

Строго говоря, после того, как стало ясно, что сбросить красных с Каховского плацдарма не удастся, боевые действия в Северной Таврии, в том числе и проведенная в сентябре Заднепровская операция, утратили для Русской армии всякий стратегический смысл. Теперь чем больше были успехи и чем больше, соответственно, растягивался фронт и отдалялись от Крыма силы белых, тем опаснее становилась для них угроза советского наступления от Каховки к Перекопу, которое рано или поздно должно было неизбежно последовать.

С чисто военной точки зрения, вероятно, наилучшим выходом из опасной ситуации было бы отступление в Крым. Однако к тому времени из Северной Таврии был вывезен еще далеко не весь хлеб. Главное же — как раз в эти дни разворачивалось решающее сражение под Варшавой, от исхода которого зависела и судьба белого Крыма. Врангель не хотел признавать своего поражения. Он понимал, что возвращение в Крым, с одной стороны, станет лишь прологом к эвакуации, с другой — позволит большевикам перебросить дополнительные силы в Польшу. Поэтому он решил продолжать наступательные операции.

Четвертого августа генерал Слащев сообщил Врангелю, что от повторения атак на укрепленную позицию противника вынужден отказаться, и просил разрешения отвести свои части на линию Каменный Колодезь — Черненька. Главнокомандующий согласился, но указал Слащеву на неудовлетворительность его действий. В ответ Слащев прислал рапорт:

«Срочно. Вне очереди. Главкому.

Ходатайствую об отчислении меня от должности и увольнении в отставку. Основание: 1) удручающая обстановка, о которой неоднократно просил разрешения доложить Вам лично, но получил отказ; 2) безвыходно тяжелые условия для ведения операций, в которые меня ставили (особенно отказом в технических средствах); 3) обидная телеграмма № 008070 за последнюю операцию, в которой я применил все свои силы, согласно директивы и обстановки. Всё это вместе взятое привело меня к заключению, что я уже свое дело сделал, а теперь являюсь лишним».

Петр Николаевич вспоминал:

«Я решил удовлетворить его ходатайство и освободить от должности. Ценя его заслуги в прошлом, я прощал ему многое, однако за последнее время всё более убеждался, что оставление его далее во главе корпуса является невозможным.

Злоупотребляя наркотиками и вином, генерал Слащев окружил себя всякими проходимцами. Мне стало известно из доклада главного военного прокурора об аресте, по обвинению в вымогательстве и убийстве ряда лиц с целью грабежа, начальника контрразведки генерала Слащева военного чиновника Шарова. Последнего генерал Слащев всячески выгораживал, отказываясь выдать судебным властям. Следствие, между прочим, обнаружило, что в состоянии невменяемости генералом Слащевым был отдан чиновнику Шарову, по его докладу, приказ расстрелять без суда и следствия полковника Протопопова как дезертира. Полковник Протопопов был расстрелян, причем вещи его, два золотых кольца и золотые часы, присвоил себе чиновник Шаров. Бескорыстность генерала Слащева была несомненна, и к преступлениям чиновника Шарова он, конечно, прямого касательства не имел. Опустившийся, большей частью невменяемый, он достиг предела, когда человек не может быть ответствен за свои поступки…»

На место Слащева был назначен бывший начальник Дроздовской дивизии генерал Витковский, по характеристике Врангеля, «генерал большой личной храбрости, прекрасно разбиравшийся в обстановке, исключительно хороший организатор. Последнее было особенно важно для 2-го корпуса, сильно расстроенного управлением последнего командира…».

Пятого августа генерал Слащев прибыл в Севастополь. Судя по описанию Врангеля, были серьезные основания сомневаться в психическом здоровье Якова Александровича:

«Вид его был ужасен: мертвенно-бледный, с трясущейся челюстью. Слезы беспрерывно текли по его щекам. Он вручил мне рапорт, содержание которого не оставляло сомнений, что передо мной психически больной человек. Он упоминал о том, что „вследствие действий генерала Коновалова явилась последовательная работа по уничтожению 2-го корпуса и приведению его к лево-социал-революционному знаменателю“, упрекал меня в том, что, „чтобы окончательно подорвать дух 2-го корпуса, моим заместителем назначен генерал Витковский, человек, заявивший в момент ухода генерала Деникина, что если уйдет Деникин — уйдет и Витковский со своей Дроздовской дивизией“. Рапорт заканчивался следующими словами: „Как подчиненный ходатайствую, как офицер у офицера прошу, а как русский у русского требую назначения следствия над начальником штаба Главнокомандующего, начальником штаба 2-го корпуса и надо мной…“».

Действительно, только человек с больным воображением мог подозревать бывшего начальника Дроздовской дивизии В. К. Витковского в симпатиях к левым эсерам. Дроздовцы, почти сплошь монархисты, такого командира просто не потерпели бы.

Петр Николаевич в мемуарах излагает обстоятельства встреч с опальным генералом:

«С трудом удалось мне его успокоить. Возможно задушевнее я постарался его убедить в необходимости лечиться, высказывая уверенность, что, отдохнувши и поправившись, он вновь получит возможность служить нашему общему делу. Я обещал сделать всё от меня зависящее, чтобы уход его не был истолкован как отрешение. В изъятие из общих правил, я наметил зачислить генерала Слащева в свое распоряжение с сохранением содержания, что давало ему возможность спокойно заняться лечением. В заключение нашего разговора я передал генералу Слащеву приказ, в коем в воздаяние его заслуг по спасению Крыма ему присваивалось наименование „Крымский“; я знал, что это была его давнишняя мечта (приказ № 3505, 6 (19) августа 1920 г.).

Слащев растрогался совершенно; захлебывающимся, прерываемым слезами голосом он благодарил меня. Без жалости нельзя было на него смотреть.