Энциклопедия русских суеверий - Марина Власова

Повсеместно соблюдаемые крестьянами России сроки поминовения (после сорока дней) — полгода, год, три, шесть, девять, двенадцать лет со дня смерти, а также так называемые «родительские дни» (вторник Фоминой недели, в некоторых районах — суббота Страстной недели); Троица (субботний или воскресный дни); Дмитриевская суббота (в ноябре, перед днем великомученика Дмитрия) — «родительская, дедова».

«Дни поминовения умерших предков у семейских называются родительскими. <…> Умерших поминали, окликая, приносили им пищу (яйца, мед, брагу), чтобы умилостивленные предки способствовали хорошему урожаю, благополучию семьи»; «родительский день на Фоминой неделе служил для весны, для урожая» (Забайк.). «Нынче в субботу под Троицу ходили на кладбище. Помянув родителей, ушли к реке с иконами (иногда ходили на поля). Сели отдохнуть. Пока сидели, тучка небольшой кусочек неба занимала. Стали расходиться; дождь пошел. Неделю прошел. Хотели отмаливать» (поминая родителей, непременно просили о дожде и урожае) (Забайк.) <Болонев, 1978>.

Удаляясь в надзвездный мир и на кладбище, умершие, по поверьям, и после сорокового дня могли существенно влиять на дела своих родных и крестьянской общины («между живыми и мертвыми членами каждой семьи постоянно происходит обмен услуг»). «Если на одних надмогильных камнях мы читаем: „Прохожий, помолись за душу усопшего“, то на других встречаем: „Молитесь о нас, дети“» (Сиб.) <Виноградов, 1923>.

Всемерно почитая покойных, предков, родственников, крестьяне старались избежать их посещений, не приуроченных к поминальным дням. Для этого в домах, где являлись умершие, служили молебны, кропили все святой водой; на окнах и в дверях помещали рябину, крапиву. Способностью «давать успокоение плачущим о покойниках и предохранять от беспокойства со стороны их» наделялись лиходейная трава, а также чертополох; воткнутая под матицу веточка вереса (можжевельника) (Новг.). От приходов покойного (или нечистого в его обличье) рекомендовалось «положить кресты на дверь и топор в порог» (Новг.); рассказать о посещениях мертвеца и пригласить ночевать посторонних (Влад.); ударить покойника недоуздком молодого (нелегченого) жеребца (Волог., Олон.) или уздечкой, которой вытерли пот молодой лошади (Новг.); бросить вслед мертвецу дверсливый (рассыпающийся, использованный при варке пива) камень и обругать (Новг.). Ср. также увещание «живому мертвецу»: «Куды ты идешь! Мертвые к живым не ходят! Аминь! Мое место свято!» (Влад.). Старались также выяснить, что тревожит умершего, и устранить причину его беспокойства.

Связывая возврат «живых» умерших с безутешным состоянием их родных, повсеместно благотворными для живых и мертвых считали молитвы (вдов отчитывали священники, совершая над ними молитву пред царскими вратами, — Костр.).

Тот, кто не страшился, но, напротив, стремился повидать покойного родственника (тоскуя или заботясь о его участи), должен был, согласно распространенным поверьям, говеть три пятницы (двенадцать пятниц).

В Иркутской и Вологодской губерниях полагали, что вскоре после смерти колдун способен показать (в чашке с водой), какая участь постигнет умершего. Некоторые из крестьян верили, что покойного (ночью, в церкви) может «показать» и священник (Новг., Сиб.).

Особо беспокойны, опасны (хоронятся, поминаются отдельно) умершие неестественной, скоропостижной (без напутствования) смертью; те, кто не был погребен (погребен не по обычному обряду); а также покойные колдуны, ведьмы.

Понятия народа о таких умерших (по терминологии, предложенной Д. К. Зелениным, о «заложных покойниках», буквально — не погребенных (не закопанных) обычным способом, но «заложенных») отличаются сложностью и неоднозначностью. Нередко архаические представления о таких мертвецах, послужившие материалом для переосмыслений в рамках христианской религии, вновь своеобразно преломляются крестьянским мировоззрением.

Отдельные группы заложных в XIX–XX вв. значительно разнятся в восприятии народа: одни безусловно опасны, окружены страхами, оберегами (мертвые колдуны, ведьмы); другие могут вызывать сочувствие, стремление всемерно облегчить их участь (невинно убитые или проклятые; погубленные некрещенными дети).

Согласно бытующим повсеместно поверьям, мертвые ведьмы и колдуны наделены способностью «вставать» (по различным причинам). Ср.: «сильный еретник» может «ходить» после смерти (в том числе — «не своим духом»). Умерший без покаяния и напутствия колдун бегает, «пока не истлеют кости» (Вят.); его «не принимает» или «не держит» земля (Тамб. и др.); «не отпускает» нечистая сила. «Душа ведьмы и колдуна, по народным поверьям, тоже живет в своем гробе, а посему тела колдунов и ведьм не гниют, а только принимают ужасную форму. Они делаются горбатыми, синими, покрываются чешуей. Глаза вырастают с коровьи, волосы седеют, а на ногах и руках вырастают длинные острые когти. Днем ведьмы и колдуны спят, а ночью выходят из могил, пугают путников, проникают даже в дома…; чаще же всего они дерутся между собою, произнося при этом страшные проклятья» (Влад.) <Соболев, 1913>.

Такие «сильные» или особо грешные, «неумирающие и нетленные» мертвецы нередко отличаются прожорливостью; настойчиво возвращаясь в дом, они требуют у родственников еды (Тульск., Орл.); «портят» молодых на свадьбе (Пск., Сарат., Самар.); они пугают, губят, «заедают» людей (см. ВЕДЬМА, КОЛДУН, ЕРЕТИК). Облик вредоносного покойника могут принять нечистый дух и смерть.

Умерших колдунов и ведьм хоронили с целым рядом предосторожностей, зачастую — не по принятому церковному обряду (см. ЕРЕТИК, КОЛДУН).

К покойникам-еретикам в народных поверьях могут примыкать вероотступники, иноверцы (ср. архангельское поверье о вечно воющих в могилах раскольниках). Сходно с колдунами, еретиками воспринимаются порою проклятые злодеи: до разрешения от проклятья они нетленны, точнее — бытие их словно бы замораживается, застывает. Тела утонувших в Поганом озере (близ Суздаля) татар-грабителей время от времени всплывают на поверхность, «заражая воздух смрадом»; в сходном состоянии пребывают убийцы Андрея Боголюбского (см. ПРОКЛЯТЫЕ), «нетленен» один из Самозванцев (см. ЕРЕТИК) (таким же «вечнодлящимся», но не связанным с мучениями предстает и бытие святых, страдальцев, мучеников под землей, под водой) (см. СКРЫТНИКИ).

«Проклятые под горячую руку», заклятые, похищенные нечистой силой, утонувшие (то есть, в сущности, пропавшие без вести и без погребения) доживают за гробом отпущенный им срок жизни (или «избывают» срок заклятья, проклятья), «кружатся» вместе с лешим, нечистой силой или обитают в доме лешего (водяного), подчиняются лесным, водяным духам, превращаются в леших, водяных (см. ЛЕШИЙ, ВОДЯНОЙ, НЕВИДИМЫЕ, ПРОКЛЯТЫЕ, ВИХРЬ).

Самоубийцы (удавленники), опойцы, самочинно или случайно прервавшие свою жизнь и не отпетые, непогребенные наравне с «обычными» покойниками также (или даже в большей степени, чем другие умершие) не находят успокоения. Они бродят возле места своей гибели (которое может совпадать с местом захоронения) (Арх., Новг., Петерб., Орл., Влад., Симб., Екатеринб., Сарат., Вятск.); тревожат, пугают живых (пугает находящаяся в таких местах нечистая сила) (Яросл., Орл., Вятск., Сарат., Костр.); самоубийцы не дают живым покоя, снятся (Смол.). Утопленники и самоубийцы блуждают по ночам, требуя отпевания и похорон «по образу» (Арх. и др.).

В уральском повествовании казак едва не погибает в Баскачкиной ростоши, где обычно «зарывали опивиц»: «Ехал он, этот казак, верхом из Гниловского форпоста… Ехал ночью. А в тот день, перед вечером, только что зарыли в Баскачкиной ростоши одну опоицу, женщину. На таких, должно быть, на радостях черти-то и раскутились и представились казаку воинами, с ружьями, с копьями, верхами, на белых лошадях, в белых шапках, белых балахонах, выступили по сю сторону ростоши, перед местом, стали во фрунт и преградили казаку дорогу. Это было давно, годов сорок тому, когда еще киргизы пошаливали. Ну, казаку-то и невдомек, что это шишиги, — думал, что киргизы». Казак безуспешно сражается с чертями: «Бог знает, чем бы кончилась эта история, есть-когда-б не наехала на казака почта с конвоем. Лишь только послышался колокольчик, черти и стали удаляться от казака все дальше и дальше, а напоследок, как почта стала подъезжать к месту побоища, все юркнули в Баскачкину ростошь, — и исчезли. <…> Вот она какова, эта Баскачкина ростошь, — бедовая! А все оттого, что опивиц зарывали в ней; оттого самого и черти притон в ней имели» (Урал) <Железнов, 1910>.