Римская история в лицах - Лев Остерман

«Долгому молчанию, которое я хранил в последнее время, отцы-сенаторы — а причиной его был не страх, а отчасти скорбь, отчасти скромность, — нынешний день положил конец. Он же является началом того, что я отныне могу, как прежде, говорить о том, чего хочу и что чувствую. Ибо столь большой душевной мягкости, столь необычного и неслыханного милосердия, столь великой умеренности, несмотря на высшую власть, которой подчинено все, наконец, такой небывалой мудрости, можно сказать, внушенной богами, обойти молчанием я никак не могу. Ведь коль скоро Марк Марцелл возвращен вам, отцы-сенаторы, и государству, то не только его, но также и мой голос и авторитет, по моему мнению, сохранены и восстановлены для вас и для государства...»

Эта попытка самоутверждения шестидесятилетнего оратора, быть может, вызвала у тебя, читатель, снисходительную улыбку. Но подожди — многое еще впереди. Между тем Цицерон продолжает свою речь:

«...Твои всем известные воинские подвиги, Гай Цезарь, будут прославлены в сочинениях и сказаниях не только наших, но, можно сказать, и всех народов; молва о твоих заслугах не смолкнет никогда. Однако мне кажется, что даже когда о них читаешь, они почему-то заглушаются криками солдат и звуками труб. Но когда мы слышим или читаем о каком-либо поступке милосердном, хорошем, справедливом, добропорядочном, мудром, особенно о таком поступке человека разгневанного (а гнев — враг разума) и победителя (а победа по своей сущности надменна и горда), то как пламенно восторгаемся мы не только действительно совершенными, но и вымышленными деяниями и часто начинаем относиться с любовью к людям, которых мы не видели никогда!

Ну, а тебя, которого мы зрим перед собой, чьи помыслы и намерения, как мы видим, направлены на сохранение всего того, что война оставила государству, какими похвалами превозносить нам тебя, с каким восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить?» (Цицерон. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла. I. 1,2; III. 9,10)

Лицемерит ли оратор? Ведь через полтора года Цезарь будет убит друзьями Цицерона, и он горячо одобрит это убийство. Думаю, что сейчас он не лицемерит. Может быть, несколько приукрашивает свои чувства, потому что в глубине души надеется вернуться к активной государственной деятельности на благо Республики, надеется, что Цезарь призовет его. Но за последующие полтора года эволюция взаимоотношений Цезаря с сенатом возродит былую неприязнь и даже ненависть Цицерона к своему державному покровителю.

А пока что надо еще уговорить Марцелла принять помилование. В том же сентябре Цицерон пишет ему в Митилены:

«Итак, еще и еще... советую тебе возможно скорее согласиться на пребывание в государстве, каким бы оно ни было. Быть может, ты увидишь многое, чего не хочешь видеть, однако не больше того, о чем слышишь каждый день... Но тебе самому придется говорить то, чего ты не думаешь, или делать то, чего ты не одобряешь. Во-первых, уступить обстоятельствам, то есть покориться необходимости — это всегда считалось свойством мудреца; во-вторых, в этом, ввиду нынешнего положения, нет никакого порока. Говорить то, что думаешь, пожалуй, нельзя; молчать вполне дозволяется (!!)...

В гражданских войнах все является несчастьем, чего наши предки не испытывали ни разу, наше поколение — уже не однажды. Но нет ничего несчастнее, чем сама победа, которая, когда она приходит даже к лучшим людям, все же делает их более надменными и менее сильными... победителю, уступая тем, с чьей помощью он победил, многое приходится делать даже против своего желания. Разве мы с тобой не предвидели, сколь жестокой стала бы победа тех? Следовательно, ты и в этом случае лишился бы отечества, чтобы не видеть того, чего не хочешь...

Теперь же для тебя не должно быть более приятного места, чем отечество, и ты не должен любить его меньше оттого, что оно стало хуже, но ты скорее должен чувствовать сострадание к нему и не лишать его, утратившего многих славных мужей, также возможности видеть тебя.

Наконец, если величию духа было свойственно не идти с мольбой к победителю, то смотри, как бы презрение к его же благородству не оказалось свойством гордости. И если мудрому свойственно лишиться отечества, то бесчувственному свойственно не тосковать по нему». (Письма... Т. 3, № 488)

Письмо уже не восторженное — горькое. «Говорить то, чего ты не думаешь, или делать то, чего ты не одобряешь». Это Цицерон, конечно же, и о себе. С его-то гордостью и жаждою бессмертной славы!

Марцелл внял уговорам Цицерона, но увидеть вновь берега Италии ему было не суждено — на пути домой, в Пирее, он при неясных обстоятельствах был убит.

Государственная деятельность Цицерона, к которой он так мечтал вернуться, не может вызвать в его душе иных чувств, кроме недоумения и обиды. Вместе с остальными сенаторами ему приходится играть роль ширмы, за которой Цезарь и его приближенные вершат все дела по управлению государством. Иногда они даже забывают (не исключено, что преднамеренно) уведомить сенат о тех решениях, которые принимаются от его имени. В октябре 46-го года Цицерон снова пишет в Неаполь Луцию Пету

«Когда я в Риме и постоянно на форуме, постановления сената пишутся у твоего поклонника, моего близкого (вероятно, у Бальба или Долабеллы. — Л.О.). Когда приходит на ум, то упоминают о моем присутствии при записи, и я узнаю, что постановление сената, которое, как говорят, вынесено по моему предложению, доставлено в Армению и Сирию раньше, чем вообще было сделано какое-либо упоминание об этом. Однако я не хотел бы, чтобы ты считал, будто я говорю это в шутку: знай — от царей далеких окраин мне уже доставлены письма, в которых они благодарят меня за то, что я в высказанном мною мнении назвал их царями, а я не знал не только того, что они названы царями, но даже того, что они вообще родились». (Письма... т. 3, № 494)

Цезарь оставался в Риме немногим больше четырех месяцев. О его мирной реформаторской деятельности за это время будет сказано дальше. В начале декабря 46-го года, поручив управление государством своим приближенным, он снова отбывает с еще не распущенными легионами на войну. На этот раз — как и три года назад — в Испанию. Я уже упоминал, что после поражения в Африке сыновьям Помпея, Гнею и Сексту, удалось бежать в Испанию. Там находилось два легиона, набранных в свое время еще Помпеем. Туда же с остатками африканского войска приплыл и Лабиен. Старший сын Помпея — Гней — был провозглашен главнокомандующим. Действуя весьма энергично, он сумел за полгода из римских граждан городов Италика и Кордуба, беглецов из Рима, а также из испанцев, недовольных притеснениями наместника провинции, довести численность своей армии до тринадцати легионов. Вспомогательные войска ему прислал мавретанский царь Бокх. Это была уже грозная сила. Легаты Цезаря не смогли ей противостоять, и ему пришлось самому отправиться в Испанию. Отправляться очень не хотелось. Прервать начатое дело реформ, еще раз подчиниться необходимости жертвовать жизнями римских граждан! Тяжело. А тут еще в Рим явилась Клеопатра с новорожденным сыном — единственным на свете существом, в чьих жилах текла кровь Юлия Цезаря. Но надо, надо! Под угрозой весь его великий замысел, и Цезарь выступает в новый поход. Пеший марш по пути, некогда пройденному Ганнибалом, он проделал за двадцать семь дней. Уже после его отъезда из столицы, консул (и начальник конницы то есть, помощник диктатора) Лепид проводит в комициях избрание Цезаря консулом без коллеги на 45-й год. Положение Цезаря оказалось трудным. У помпеянцев — почти двукратное численное преимущество, войско их неплохо подготовлено. Первые два месяца 45-го года проходят в маневрировании обеих армий, незначительных стычках и осаде испанских городов, поддерживавших ту или другую воюющую сторону. Тем временем в Риме воцаряется атмосфера тревожной неопределенности. Известия из Испании противоречивы. Явные и тайные приверженцы Цезаря и Гнея Помпея то с надеждой, то со страхом ловят сообщения и слухи о ходе военных действий. Всем ясно, что идет последняя, решающая схватка. Многие уверены, что за победой любой из сторон последует жестокая расправа над ее противниками в Италии. Цицерон — Гнею Планцию в Керкиру (Рим, начало 45 года):

«Что касается меня, то если достоинство в том, чтобы держаться честных мнений о государственных делах и находить у честных мужей одобрение своему мнению, я достигаю своего достоинства. Но если достоинство в том, чтобы то, что думаешь, ты мог либо осуществить, либо, наконец, защитить свободной речью, то у меня не остается даже какого-либо следа достоинства, и прекрасно, если я могу владеть самим собой, чтобы то, что частью уже налицо, частью угрожает, переносить с умеренностью, а это трудно во время такой войны, исход которой, с одной стороны, угрожает резней, с другой — рабством». (Письма... Т. 3, № 539)