12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Она была очень бледна. Она прибавила:

— Я никогда не забуду выражения его лица. Несомненно, в это мгновенье он видел смерть. Он видел ее…

Они слышали голос священника, который говорил очень громко, так как был глуховат:

— Да нет же, нет же. Вам вовсе не так плохо, как вы думаете. Вы больны, но опасности нет никакой. Доказательство то, что я зашел к вам просто по-соседски, по-дружески.

Они не расслышали ответа Форестье.

Священник продолжал:

— Нет, я не буду вас причащать, мы поговорим об этом, когда вам станет лучше. Вот, если вы хотите воспользоваться моим посещением, чтобы исповедаться, я буду очень рад. Я ведь пастырь и пользуюсь каждым случаем, чтобы сблизить своих овец с церковью.

Наступила долгая тишина. Должно быть, теперь говорил Форестье своим беззвучным, задыхающимся голосом.

Потом вдруг священник произнес другим тоном, — тоном священнослужителя:

— Милосердие божие безгранично. Прочтите «Confiteor», дитя мое, — вы, может быть, забыли слова, я вам их подскажу; повторяйте за мной: «Сопfiteor deo omnipotenti… Beatae Mariae semper virgini…»[39]

От времени до времени он останавливался, чтобы умирающий успевал за ним повторять, потом сказал:

— Теперь исповедуйтесь…

Молодая женщина и Дюруа не двигались с места, охваченные странным смущением, полные тоскливого ожидания.

Больной что-то пробормотал. Священник повторил:

— Вы проявляли греховное потворство… Какого рода, дитя мое?

Молодая женщина встала и сказала просто:

— Пойдем в сад. Не надо слушать его тайн.

Они вышли и сели на скамью у входа, под цветущим розовым кустом, за клумбой гвоздики, наполнявшей воздух своим сильным и сладким благоуханием.

Дюруа спросил после некоторого молчания:

— Вы долго останетесь здесь?

Она ответила:

— О, нет! Как только все будет кончено, я вернусь.

— Дней через десять?

— Да, самое большее.

Он продолжал:

— У него, значит, совсем нет родных?

— Никого, кроме двоюродных братьев. Его родители умерли, когда он был еще совсем молодым.

Они оба смотрели на бабочку, собиравшую с гвоздики мед — источник своей жизни и перелетавшую с цветка на цветок, трепеща крылышками, которые продолжали медленно биться даже тогда, когда она уже сидела на цветке. И они долго сидели в молчании.

Пришел слуга и доложил, что «господин кюре кончил». Они вместе поднялись наверх.

Форестье, казалось, еще похудел со вчерашнего дня.

Священник держал его руку:

— До свиданья, сын мой. Я приду завтра утром.

И он ушел.

Как только он вышел, умирающий, задыхаясь, попытался протянуть руки к жене и пролепетал:

— Спаси меня… спаси меня… дорогая… я не хочу умирать, не хочу умирать… О! Спасите меня… Скажите, что нужно сделать, пошлите за доктором… Я приму, что угодно… Я не хочу… не хочу.

Он плакал. Крупные слезы катились из его глаз, стекая по ввалившимся щекам; исхудалые углы рта складывались в гримасу, как у плачущего ребенка.

Потом его руки, упавшие на постель, начали шевелиться медленно и непрерывно, точно ища что-то на одеяле.

Жена его, которая тоже начала плакать, лепетала:

— Да нет же. Это пустяки. Это припадок, завтра тебе будет лучше; ты утомился вчера на этой прогулке.

Форестье дышал быстрее, чем дышит сильно запыхавшаяся собака; дыхание его было так часто, что его нельзя было сосчитать, и так слабо, что его едва можно было расслышать.

Он повторял непрестанно:

— Я не хочу умирать! О, господи… господи… господи… Что же со мной будет? Я ничего больше не увижу, ничего, никогда… О, господи!

Он видел перед собой нечто невидимое для остальных, нечто чудовищное, потому что в его остановившихся глазах застыл ужас. Руки его продолжали свое страшное однообразное движение.

Вдруг он весь содрогнулся с головы до ног и прошептал:

— На кладбище… меня… Господи!..

И замолчал. Он замер неподвижно, задыхаясь, с блуждающим взором.

Время шло; на часах соседнего монастыря пробило двенадцать. Дюруа вышел, чтобы подкрепиться немного. Через час он вернулся. Г-жа Форестье отказалась от пищи. Больной не шевелился. Худые пальцы его все еще двигались по одеялу, точно хотели натянуть на лицо его.

Молодая женщина сидела в кресле, в ногах постели. Дюруа сел в другое кресло, рядом с ней, и они стали молча ждать.

Сиделка, присланная доктором, дремала у окна.

Дюруа тоже начал засыпать, как вдруг почувствовал, что что-то происходит. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда Форестье закрыл свои, точно два гаснущих огня. Легкая икота вырвалась из горла умирающего, и две струйки крови показались у углов рта, потом скатились на рубашку. Руки его прекратили свое отвратительное движение. Он больше не дышал.

Жена его поняла; вскрикнув, она упала на колени и зарыдала, уткнувшись лицом в одеяло. Жорж, пораженный и испуганный, машинально перекрестился. Сиделка проснулась и подошла к постели.

— Скончался, — сказала она.

И Дюруа, к которому вернулось хладнокровие, прошептал, облегченно вздохнув:

— Это кончилось скорее, чем я предполагал.

Когда улеглось первое волнение и высохли первые слезы, занялись обычными хлопотами, всегда сопровождающими смерть. Дюруа бегал до поздней ночи. Вернувшись, он почувствовал страшный голод. Г-жа Форестье также немного поела; потом оба расположились в комнате покойника, чтобы провести ночь возле тела. Две свечи горели на ночном столике возле тарелки, где плавала в воде мимоза, так как не удалось найти традиционной ветки букса.

Они были одни, — молодой человек и молодая женщина, — возле него, который больше не существовал. Они сидели молча, погруженные в свои мысли, глядя на него.

Жорж, которого беспокоил сумрак, окутывавший этот труп, упорно разглядывал его. Взгляд и мысли его были точно прикованы к этому иссохшему лицу, казавшемуся еще более исхудалым от колеблющегося пламени свечей… Да! Вот это — его друг, Шарль Форестье, который еще вчера говорил с ним! Какая непонятная и ужасная вещь это полное исчезновение живого существа! О! Теперь он вспоминал слова Норбера де Варенна, преследуемого страхом смерти: «Никогда ни одно существо не возвращается назад». Могут родиться миллионы и миллиарды подобных ему, с такими же глазами, с таким же носом, ртом, черепом и мыслями внутри его, но тот, который лежит сейчас на этой постели, никогда не появится вновь.

В течение ряда лет он жил, ел, смеялся, любил, надеялся, как все люди. Теперь все это кончилось для него, кончилось навсегда. Жизнь! Какие-то несколько дней, и потом — конец! Люди рождаются, вырастают, наслаждаются, чего-то ожидают и потом умирают. Прощай, мужчина или женщина, ты никогда уже не вернешься на землю! И все-таки в каждом живет судорожное и неосуществимое стремление к вечности, каждый носит в себе вселенную и каждый бесследно исчезает, являясь лишь удобрением для новых поколений. Растения, животные, люди, звезды, миры, — все рождается, потом умирает, чтобы принять другую форму. Но никогда ни одно существо не возвращается назад — ни насекомое, ни человек, ни планета!