За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Темноглазая женщина, одетая в серую каракулевую шубу, вытирая платочком виски, проговорила:
– Такая толпа при входе, что мой муж не мог пробиться, а в это время десятки бомб… Еще мгновение – и он был бы убит.
Муж женщины в шубе, потирая руки, точно с мороза, сказал:
– Самое главное, если пожар начнется, тут Ходынка будет в полном смысле слова, все передавим друг друга, ни один человек не выйдет! Надо хоть выход расчистить.
Мещеряков, сосед Шапошниковых по дому, вдруг раскатисто произнес:
– Я сейчас наведу тут порядки. Наше бомбоубежище всю улицу не обслуживает. У нас дом ученых и командиров производства. Управдом! Василий Иванович!
Пришельцы – некоторые только что вбежали в подвал и еще тяжело, быстро дышали, глядя на хозяев бомбоубежища, – стали подбирать вещи, озираться, куда бы незаметней отойти в сторону.
Какой-то пожилой человек в военной гимнастерке произнес:
– Верно, мы тут все заняли, давайте, граждане, в сторону уберемся.
На мгновение сделалось тихо, и казалось, еще более душным, тяжелым стал воздух, еще тусклей светили дымные фитильки.
– Послушайте, – басом проговорила Софья Осиповна, – ведь это потоп, тут нет нашего и вашего. Бомбоубежище не по карточкам, а для всех…
Александра Владимировна, прищурившись, глядела на Мещерякова; вот этот самый человек, который месяц тому назад обвинял ее в слюнтяйстве и малодушии, заявил, что во время войны не должно быть мыслей о вредностях на работе, о здоровье.
– Товарищ, – сказала Александра Владимировна Мещерякову, – мои дочери тоже забежали в первое попавшееся убежище, их, значит, сейчас выгонят оттуда?
– Оставьте, гражданка Шапошникова, демагогию, теперь она никому не нужна, – поморщился Мещеряков.
– Ей хорошо, – сказала жена управдома, – дочек всех за Волгу отправила, непрописанную рядом посадила, а те, что скамейки своими руками ставили, им сесть негде… Ведь нахальство, непрописанная женщина… Они всегда так, эти самые, мы их уж знаем, форму носят, только на фронте их не видно…
Мещеряков спросил:
– Чьи это вещи? Чей узел? Убрать!
Александра Владимировна быстро поднялась и тихим голосом, который бывает слышен среди самого громкого шума, столько в него вложено злой душевной силы, произнесла:
– Прекратите немедленно, иначе я сейчас позову красноармейцев и вас самого вышвырнут отсюда вон.
Женщина с блестевшими в полутьме глазами, державшая в руках мальчика, закричала:
– Правильно, верно, над детьми издеваться, нет такого закона у советской власти!
И вдруг весь подвал словно посветлел, осветился, загудел человеческими голосами, и они на время заглушили грохот бомбежки.
– Собственный, что ли, его дом, дом советский… все здесь равны, все советские люди…
Александра Владимировна дернула за рукав женщину, державшую мальчика.
– Да успокойтесь вы, садитесь, вот местечко для вас…
Мещеряков, отодвигаясь в сторону, стал оправдываться:
– Товарищи… да вы меня не поняли… никого я не собирался выгонять, я только чтобы для общего блага проход расчистили…
И, желая стать незаметным, он присел на чей-то чемодан. Стоявший подле водопроводчик, служивший в домоуправлении, злобно сказал ему:
– Куда садишься, продавишь, чемодан-то фанерный.
Мещеряков оглянулся на человека, еще два дня назад чинившего у него в квартире кран в ванной и благодарившего за чаевые деньги.
– Послушайте, Максимов, надо повежливей.
– Встань, говорю!
Мещеряков поспешно встал.
– Бог мой, – сказала Александра Владимировна сидевшей рядом с ней женщине, – зачем вы так судорожно прижимаете ребенка, ведь ему дышать трудно, посадите его.
Женщина наклонила к ребенку голову и стала целовать его. Глаза на ее еще злом и возбужденном лице стали полны печали и нежности.
Едва грохот бомбежки возрастал, приближался, все замолкали, старухи крестились…
Но когда хоть на минуту стихало грохотанье, возникали разговоры и иногда слышался смех, тот ни с чем не сравнимый смех русского человека, могущего с чудесной простотой вдруг посмеяться в горький и страшный час своей судьбы.
– Гляди-ка на Макееву-старуху, – говорила соседке широколицая женщина, сидевшая на тюке. – До войны всем во дворе уши прожужжала: «Зачем мне в восемьдесят лет на свете жить, хоть бы смерть скорее». А только бомбить начал, я смотрю, она впереди всех в подвал чешет, и я от нее отстала!
– Ой, – сказала соседка, – как ударили бомбы, я сомлела, бежать хочу, а ноги затряслись, а потом как кинусь и над головой фанерку держу, я как раз зеленый лук на ней крошила, от самолетов фанеркой прикрылась.
– Да, пропало мое барахло, – сказала широколицая, – только я кушетку перебила, покрыла кретоном, все в минуту, как только сама успела выскочить.
– Да чего уж про барахло говорить, живые люди в огне горят. Что проклятый делает, паразит, каторжанин.
И хотя, казалось, никто не выходил из подвала и долгое время никто новый в убежище не входил, каким-то удивительным образом становилось известным все, что делалось в небе и на земле: где горит дом, с какой стороны налетают новые бомбардировщики, куда упал подбитый зенитчиками немецкий самолет.
Военный, стоявший на верхних ступенях лестницы, у входа в подвал, крикнул:
– С Тракторного слышно пулеметную стрельбу!
Второй военный спросил:
– Может, зенитные по самолетам бьют?
– Нет, наземный бой, – ответил первый и вновь прислушался. – Да вот, пожалуйста, ясно слышно, и минометы, разрывы, артминогонь. Ясно! Слышишь?
Но новая волна немецких самолетов потопила все звуки грохотом разрывов.
– О господи, – промолвила женщина в шубе, – хоть бы какой-нибудь конец…
Военный сказал товарищу:
– Пошли, а то накроют нас в подвале, как мышей!
Софья Осиповна, вдруг наклонившись к Александре Владимировне, поцеловала ее в щеку, поднялась и, накинув на плечи шинель, сказала:
– Я тоже пойду, может быть, доберусь до своего госпиталя. Вот только сверну папироску.
– Иди, иди, Сонюшка, – сказала Александра Владимировна и, торопливо отстегнув под пальто брошку, стала прикалывать ее к гимнастерке Софьи Осиповны. – Пусть будет с тобой, – тихо произнесла она. – Помнишь, я тогда жила у Ани, она мне подарила… две эмалевые фиалочки, как раз в ту весну, когда я замуж вышла…
И мелькнувшее воспоминание о далекой весне, о юности было странно трогательно и мучительно печально в этом темном подвале.
Они молча обнялись и поцеловались, и прямой взгляд, которым
