Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Человек, столько сделавший для воссоединения семьи, достоин того, чтобы его приняли в семью. На правах почетного родственника. Тем более что он, как выяснилось, сын очень уважаемого в городе лица.
И это лицо уладит щекотливую проблему с растратой и судебным преследованием, добавил я про себя.
– Похлопаем ему. Похлопаем Сергею Сергеевичу Сметанкину!
Родственники подняли руки. Хлопки получились глухие из-за номерков, которые мужчины сжимали в руках.
На Сметанкина тем не менее они не смотрели. Они смотрели на меня.
– Мы обменялись адресами, – сказал я, – мейлами и телефонами. Мы будем на связи. Мы будем держаться друг за друга. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
На лицах Доброхотовых и Тимофеевых отразилось явное облегчение. В самом деле, при чем тут Сметанкин? Стоит ли из-за него расстраиваться? Встреча родственников состоялась.
– Мы будем навещать друг друга, – отважно продолжал я.
И к нам приедет Аллочкина дочка. И Аллочкина внучка. И неприятный Риточкин муж. Ладно, в конце концов, Валька уступил мне дачу до весны, а там посмотрим.
– Замолчи! – Сметанкин вопил, и лицо его искажалось, и он уже ничем не напоминал папу в молодости. – Ты… чертов писака! Я же тебя нанял, я! Я думал, ты угадаешь все как надо, а ты просто отобрал мою родню! Вы, Блюмкины, порченая кровь, чекистское семя!
– Сереженька! – беспомощно сказал папа.
Сметанкин подскочил ко мне и попытался отобрать микрофон. Что он хотел им всем сказать, не знаю, – спокойный как скала, Вася Тимофеев ухватил его за плечи, и теперь Сметанкин корчился и плакал у него в руках. Он вдруг показался мне очень маленьким. И лицо у него было смазанным, без определенных черт, как у младенца, из которого еще непонятно, что вырастет и на кого он будет похож, на маму или на папу.
Я выключил микрофон и сказал:
– Заткнись и пошел вон. Скажи спасибо, что тебя отмазали, а то сидел бы сейчас с подпиской о невыезде. Ничтожество.
– Не смей так ему говорить! – крикнул мой папа. – Не смей так называть Сережу!
– Когда ты меня так называл… сколько лет? Я терпел. Меня, значит, можно? А его нельзя? Посмотри на него! Это такого сына ты хотел? Такого?
Папа замолчал и только переводил взгляд с меня на Сметанкина и опять на меня.
– Хватит, брат, – сказал Вася Тимофеев, – не горячись.
Он отпустил Сметанкина, и тот остался стоять рядом, молчаливый и неподвижный, словно манекен или, скорее, надувной резиновый человек, из которого совсем немножко, чуть-чуть приспустили воздух… Впрочем, по-моему, резиновых мужчин не бывает.
И тут я увидел Рогнеду. Она подошла незаметно и теперь стояла рядом со Сметанкиным. Маленькая, аккуратная. Очень молодая, сосредоточенная. И взяла его за руку.
– Пошли, – сказала она, – пошли домой. Все хорошо, пошли домой.
– Я тебя не знаю, – сказал Сметанкин доверчиво, так говорит маленький ребенок взрослой тете.
– Знаешь, – сказала Рогнеда.
И потянула его руку чуть сильней:
– Пойдем, хватит.
Он послушно сделал шаг.
– Рогнеда! – сказал я.
Она обернулась. Немножко помедлила, но обернулась.
– Я…
Я запнулся.
Она смотрела на меня спокойными темными глазами.
– Давай я тебе ключи от дачи отдам. Вам же надо где-то переночевать. А я все равно сегодня у папы.
– Не надо, – сказала Рогнеда. – Правда не надо.
Она сделала еще шаг, и он послушно пошел за ней. Я смотрел, как они уходят, родственники, Тимофеевы, Доброхотовы и Скульские, расступались, освобождая им дорогу. И еще я хотел ее окликнуть, но не мог. Она больше не обернулась.
Тут что-то не так, думал я, она опять врала, она говорила, он бросил их, когда она была еще маленькой, а тут явно что-то другое, но что, мне не понять, я устал, и мне и правда сегодня надо переночевать у папы. Мне не нравится, как он выглядит.
Могучий Вася Тимофеев похлопал меня по плечу. Рука у него была пудовая.
– Ты как, старик? – спросил он.
– Спасибо, – сказал я Васе, – спасибо, брат. Будем на связи. А насчет романа я правда подумаю.
– Думай быстрее, – сказал Вася, – украдут же тему.
* * *Так я и не застал рабочих-невидимок.
Белые стены, светлый ламинат. Все как у людей. Сметанкин постарался.
Наверное, мне надо было самому привести здесь все в порядок. Не спрашивать у папы, просто нанять каких-нибудь веселых голосистых теток. Побелка, кисти, косынки в белых засохших брызгах… помятые ведра.
Папе бы понравилось.
Хотя он, конечно, ворчал бы.
Папа стоял посреди чистой пустой комнаты и зябко озирался. Снаружи, за стеклопакетами, клубилась тьма, точечные светильники, отражаясь, висели в ней, как очень крупные звезды. Надо будет повесить занавески.
Я сказал:
– Давай я тебе чаю согрею.
– Не хочу чаю, – сказал папа. – А Сережа не придет?
– Нет. Не думаю.
– А когда придет?
– Не знаю. Может, завтра.
– Позвони ему. Скажи, пусть приходит. Скажи, я ему всегда рад. Всегда.
Он с надеждой смотрел, как я ищу сметанкинский номер.
«Абонент не отвечает или временно недоступен», – сказал синтетический голос.
– Как это может быть? – раздраженно спросил папа.
– Наверное, батарея села. Завтра попробую ему позвонить. Папа, ложись. Ты устал.
Надо порыться в коробке с лекарствами, там наверняка есть снотворное. У старых людей всегда есть снотворное.
Что они сейчас делают? По каким темным улицам идут? Куда?
Старые кухонные шкафы пошли на помойку, в новых стояла новая посуда. Какие-то белые чашки, у нас никогда таких не было. Белые одинаковые тарелки. Тефлоновая сковородка.
Видимо, так Сметанкин представлял себе правильное человеческое жилье. Правильный дом.
Коробки с лекарствами нигде не было видно. Наверное, ее куда-то задвинули во время ремонта.
Папа так и стоял посреди комнаты.
Я помог ему стащить тяжелое габардиновое пальто, обнял за плечи и повел в спальню. Он шел, послушно переставляя ноги.
Кровать они не успели поменять. Хоть это хорошо. А вот коврик с оленями куда-то делся. И вычурное, в завитушках, бра в стиле семидесятых тоже пропало. Стены в бежевых пупырышках, словно на них брызнули кофе. Светильники конусами. Такая обстановка бывает в средней руки гостиницах.
– Завтра почитаешь мне свои мемуары. Много написал?
– Какой в них прок, – вяло сказал папа, – кому они нужны?
Он так и лег на кровать, в своем черном приличном костюме и сбившемся набок галстуке, который он все время разглаживал ладонью.
– Мне.
– Вот только не надо врать. А Сережа слушал. Я ему читал.
– Ты хоть галстук сними.
– Нет! – сказал папа.
Я все-таки заставил его переодеться в халат. Халат тоже был новым. Я так и не собрался купить ему халат. А вот Сметанкин купил.
Папа вроде заснул, свернувшись под одеялом в защитной позе эмбриона.
Я оставил гореть один из конусов, чтобы не оставлять его в темноте, а сам прошел в чужую белую гостиную и лег на чужой белый диван. Кому нужен белый диван, спрашивается? Он вдобавок был скользким – искусственная кожа.
