Власть и наука - Валерий Сойфер

"Вы продолжаете скрывать многие факты, как своей вражеской работы, так и лиц с вами связанных. Наряду с этим вы скрываете свою работу в пользу иностранных разведок и шпионские связи. В этом направлении вы будете допрашиваться и дальше" (61).

Правда, на допросе 13 ноября Вавилов вначале отказался от своих признаний и заявил, что он все-таки не состоял членом ТКП. В ответ ему предъявили показания Мейстера на этот счет, после чего Вавилов поправился, сказав, что "идеологически он был близок к ТКП, но организационных партийных связей с ней не устанавливал" (62). Когда же Вавилову зачитали и предъявили страницу из показаний Тулайкова, он смирился. В протокол допроса была внесена соответствующая запись, и Вавилов расписался под тем, что он "не только идеологически разделял установки "Трудовой Крестьянской Партии", но и организационно примыкал к ней еще с 1923 года, хотя и не состоял ее членом" (63). Затем он принялся излагать "существо программно-тактических установок партии" с таким видом, будто именно он их и разрабатывал (64).

От вопросов тактических следователь снова перевел подсудимого на личности, и в этот день Вавилов добавил к уже названным им "врагам" своего антипода Бондаренко, своего приятеля Петра Павловича Зворыкина, сотрудников ВИР▓а Мацкевич и Лихонос11 и повторил фамилии еще восьмерых людей.

С середины ноября вопросы переключились на иностранные связи Вавилова. Снова он пустился в подробные воспоминания, написал список более, чем сотни людей, перечислял их поименно, давал каждому характеристики, сообщал когда и с кем встречался, даже мимолетно, назвал консульства и посольства, которые в жизни посетил, страны, в которых побывал. Следователю пришлось дважды запрашивать власти о продлении следствия, каждый раз на месяц. Сведения Вавилова заслуживали того, чтобы продлять и продлять следственные беседы.

В этот период допросы также не ограничились лишь упоминанием имен одних иностранцев. 9 января Хват спросил Вавилова, какие у него были отношения с Еленой Карловной Эмме, которая давным давно уехала из Ленинграда12. Вавилов стал подробно рассказывать детали жизни человека, которая сама призналась ему в том, что еще в 1931 году была завербована органами для слежки за ним. Вот длинный отрывок из его показаний:

"Так как ЭММЕ владела иностранными языками (немецким, английским, французским и шведским), ей всегда поручалась организация встречи и приема иностранных ученых... а также в их приеме у меня на дому... Кроме того она принимала участие в приеме приезжавших в ВИР иностранных консулов. Некоторые иностранные ученые (Одрикул, Бриджес13, дочь Харланда) -- длительно... жили у нее на квартире, так как ЭММЕ располагала излишней жилплощадью. Вообще она часто общалась с иностранцами. Я, например, видел ее на официальных приемах в иностранных консульствах, причем приглашалась она туда, насколько мне известно, не обычным официальным порядком (как это было со мной), а непосредственно консулами. От нее лично мне было известно, что она находилась в хороших отношениях с бывшим германским консулом ЦЕЙХЛИНЫМ и английским консулом СМИТОМ, последний даже бывал у нее на дому" (66).

Протоколы допросов, состряпанные преступниками из НКВД, были сочинены умело и не несли внешних эмоций. Подписи Вавилова были проставлены везде, где надо. В каждом месте, где что-то было дописано или зачеркнуто, стояли слова: "Зачеркнутому верить" и рядом Вавилов расписывался. Только нельзя понять, в какой момент Хват просто издевался над Вавиловым, когда он его истязал многочасовым допросом, или когда он с подручными зверски его пытал. А то, что пытки в НКВД достигли нечеловеческих масштабов, известно. Могли, наприер, зажимать подследственному мошонку между тонких дощечек, скрепленных резиновыми затяжками, а затем начинать заматывать резинки (таком пытали моего отца, вышедшего на волю из сталинской тюрьмы и умершего от туберкулеза, когда мне было 13 лет). Нельзя понять или даже догадаться, на каком этапе бесстрастной записи Вавилову могли вгонять иголки под ногти и как далеко вгоняли (слышал о таком методе от двоих прошедших через политические допросы и отсидевших по двадцать лет знакомых). Не можем мы также знать, был ли к Вавилову применен тот же прием, какой был испробован на находившемся в лагере под Магаданом профессоре-статистике Николае Сергеевиче Четверикове -- родном брате генетика Сергея Сергеевича Четверикова, арестованном вместе с Чаяновыми по обвинению в контрреволюционной деятельности в составе Трудовой Крестьянской Партии, никогда в природе не существовавшей. Четвериков и еще несколько заключенных-интеллектуалов были занаряжены в тот день работать в цехе по производству зеркал. Им было приказано выбрать из ванн с кислотой, в которых наносили амальгаму, все осколки разбитых зеркал. На утреннем разводе Четверикова и других из его барака извести Поэтому, читая эти подписанные Вавиловым строки, не следует забывать нравов, при которых только и возможно было доводить людей до нечеловеческих страданий, а потом использовать это состояние, чтобы выдавить из подследственных любые нужные чекистам и их начальникам оговоры. А то, что хватам и гриценкам заказ на именно такие оговоры был дан, сегодня сомнений нет никаких.

Недавно мне довелось говорить с бывшим политзаключенным, Виктором Матвеевичем Левенштейном, арестованным в 1940-е годы по обвинению в участии в молодежной антисоветской террористической группе и проведшем годы в застенках НКВД. Он сумел познакомиться со следственными делами отца и своим собственным и увидел те же фразы, которые я зачитал ему из дела Вавилова. "Все эти записи однотипны, вписанные в допросы требования следователей переходили из дела в дело, а чаще всего вопросов именно в такой форме не было!" -- с волнением сказал он мне. "Всё было жестче и многословнее. Нас пугали -- когда изощренно, когда проще, твердили, что им всё про нас уже известно, и держали на допросах сутки, кого-то из особо запиравшихся били, кого-то доводили до исступления криками и повторявшимися угрозами и оскорблениями. Я за собой никакой вины не знал и никаким антисоветчиком не был. А меня обзывали самыми мерзкими словами и требовали, чтобы я признался в том, что вся произносимая обо мне мерзость -- правда. Что я и есть тот преступник, которого из меня они хотели вылепить. Люди теряли в таких условиях голову, а следователи часто менялись, садиста заменял какой-нибудь добрый с виду и интеллигентный по внешности человек, начинавший уверять, что если я соглашусь с ним, назову сообщников по преступлению, то не пойду на расстрел, а всего лишь поработаю с десяток лет в лагере и вернусь домой. "А то ведь выстрелят тебе в голову", -- он подносил указательный палец к затылку и показывал пальцем направление пули, -- а выйдет пуля вот отсюда -- и палец плавно переходил к лбу, - и всё. Зачем тебе надо это? Согласись, найди в себе силы, выдай нам своих сообщников, облегчи и нам и себе жизнь, подпишешь вот тут, и всё. Подумаешь,

Виктор Матвеевич вспоминал, что на его памяти спокойнее всего относились и к побоям и к издевательствам баптисты. Для них смерть означала встречу с Богом. Все муки земные ничего не стоили. Жизнь в грехе казалась страшной, а муки земные даже желанными. Как через огонь очищения пройдешь. И следователи тоже знали это настроение баптистов, и их не так мучили на допросах.

Суд над Вавиловым и его смерть в тюрьме

Сразу после начала 21 июня 1941 года войны с фашистской Германией начальство заторопило следователей, приказав им срочно готовить дело Вавилова и его подельников к передаче в суд. И здесь важнейшим для раздумий над "делом Вавилова" является еще один поворот следствия -- поворот решительный. От версии разветвленной "Делегации правых", якобы втянувшей в свои сети всю верхушку аграрного руководства страны, следствие шарахнулось к вполне банальному для тех лет "преступлению" всего лишь ученых, а не наркомов и лидеров ЦК партии. К делу, кроме Николая Ивановича, подстегнули Георгия Дмитриевича Карпеченко, Леонида Игнатьевича Говорова -- бывших заведующих лабораториями вавиловского института и близких его друзей (с Говоровым они дружили со студенческих лет), Антона Кузьмича Запорожца, директора ВИУА, ученика Прянишникова и, в общем, не близкого к Вавилову человека, а также директора Института сахарной свеклы Бориса Аркадьевича Паншина, которого, как выяснил Поповский, Вавилов даже недолюбливал.

А раз версия сменилась, раз масштабность была заменена обыденным "преступлением", коих тогда через руки "старателей" из НКВД проходили миллионы за год, то и дело покатилось споро. Ему придавали не общеполитическую, а профессиональную окраску, и НКВД решило затребовать характеристику на Вавилова как ученого.

Где взять характеристику? Можно в Академии наук СССР -- все-таки Вавилов член этой Академии и не простой член, а директор Института генетики АН. Можно и в ВАСХНИЛ -- он и там член и тоже директор. Вполне понятно, что ведшие "Дело Вавилова" Шунденко, Хват и иже с ними затребовали нужное им заключение из ВАСХНИЛ. Это было надежнее. И опять ниточка протянулась к Лысенко. Состав комиссии из "нейтральных" специалистов, в ученом мнении которых нельзя было бы усомниться, чины из НКВД согласовали с руководством ВАСХНИЛ. Документ утвердил лично Лысенко. В следственном деле Вавилова сохранился этот листок, размашисто подписанный "СОГЛАСЕН, ЛЫСЕНКО" (67).