Русский флаг - Александр Борщаговский

- Погодите, я сведу с ним счеты! Я перегрызу ему глотку!

- А! Господин Трифонов! - изумленно воскликнул Чэзз.

Чэзз протянул через стол мягкую лапу. Трумберг поспешно встал и начал отвешивать поклоны.

- Не узнали, дьяволы? - гремела протодиаконская октава. - Неужели так одичал?

- Переменились, переменились, господин Трифонов! - затараторил Трумберг. - К лучшему, к лучшему!

Оказывается, судья Васильков предвидел все верно. В Иркутске Трифонова выручили знакомые купцы. Вмешался сам Кузнецов, у него Трифонов когда-то начинал приказчиком. Пустил в ход большие деньги - гижигинский купец обязался все вернуть сторицей, - и дело прекратили. Но счастье изменило Трифонову. Приехав в Гижигинск, он узнал, что стал нищим. Его вторая жена, прожившая три года в рабской покорности, удрала из Гижигинска со старшим приказчиком Трифонова Скосыревым, забрав все ценности и деньги. Дом и магазин хмельной приказчик поджег перед уходом.

На прошлом пришлось поставить крест. Ходили слухи, что его жена с любовником уехала на американском корабле попытать счастья в Новом Свете. Другие уверяли, что беглецы подались в Россию. Трифонов остался с пустыми руками, а иркутские благодетели требовали денег.

Пришлось наняться к Бордману. О жене Трифонов старался не думать. "Подлая баба, - коротко говорил он. - Встречу - убью, а толковать об ней не стоит". Всю силу ненависти он сосредоточил отныне не Завойко.

Чэзз высказал предположение, что весной Петропавловск опять подвергнется нападению.

- Англичане захотят взять свое, - сказал Чэзз. - Они не любят оставаться в долгу.

- Пущай приходят! - заревел Трифонов. - В ножки поклонюсь! В палачи пойду - кнутами Завойко стегать. Сам ему на руки железа надену, закую так, чтобы век не расковать...

- Не увлекайтесь, мистер Трифонов, - сказал Бордман, обласкав бородатого купца евангельски кротким взглядом. - Россия - дружественная страна, мы не должны желать ей зла.

- Ничего с ней не станется, с Россией! - Трифонов зло огляделся. - Ей палки впрок пойдут, по себе знаю.

- Вам хорошо рассуждать, - Чэзз поднялся со скрипящего стула, - у вас не загорится крыша оттого, что в Петропавловске будут стрелять из пушек.

- Господь оградит вас от несчастья, - вдохновенно промолвил Бордман.

- Господь? - Чэзз решил поставить вопрос на более деловые рельсы. - А если англичане захватят Петропавловск?

- Ну? - равнодушно спросил Бордман.

- Я говорю - захватят Петропавловск, ограбят, возьмут в плен начальников?

Бордман остался невозмутим:

- Вас-то не тронут.

- Не тронут, - согласился Чэзз.

- Не ваша вина, что русские дерутся с англичанами?

- Ясно, - вторил Бордману купец.

- Англичане пошумят, поскандалят и уберутся домой. - Бордман раскурил трубку и веско сказал: - Ну а вы поживете год-другой без начальства. Разве плохо? У русских ничего не останется - ни железа, ни домов, ни одежды. Англичане увозят даже бревна. Или жгут. Вы, мистер Чэзз, поможете русским. Привезете новые товары, облагодетельствуете их... Мы все поможем русским...

- Привезу, мистер Бордман! - просиял Чэзз.

Бордман встал, подошел к Чэззу и покровительственно потрепал его по вислой щеке.

- Ну как, раздумали уезжать?

Чэзз рассмеялся, обнажив коричневые, нездоровые зубы.

- То-то же! - сказал Бордман, вперив в него бархатистый, ласковый взгляд. - Никогда не пытайтесь надуть меня и не морочьте мне голову хныканьем. Я вас вижу насквозь. Приходите ко мне как на исповедь.

Чэзз от избытка чувств ткнул Бордмана кулаком в грудь.

- Ох, и скотина же вы, мистер Бордман из Бостона! - воскликнул он умиленно. - Ну и скотина!

III

В Гижигу Мартынов приехал с денщиком и двумя эвенками, проделавшими с ним весь путь, от Охотска до Гижигинской губы.

Якутского проводника и казака пришлось оставить в Охотске. Проводник никогда не ездил дальше Охотска и уже не мог принести никакой пользы. Казак страдал от цинги, он не выдержал бы дороги до Гижигинска. Кроме того, Мартынов рассчитывал, что, попав в Гижигинск, подначальный камчатскому губернатору, он получит все необходимое - людей, оленьи и собачьи упряжки.

Охотск поразил его своей тишиной и пустынностью. Житель Сибири, он много слышал об Охотске и считал его крупнейшим перевалочным пунктом на побережье моря, носившем имя Охотского. На неприветливом, скалистом берегу, открытый ветрам, лежал плоский, словно ушедший в землю поселок: несколько десятков изб, пустые магазины в порту и казенное здание, которое потеряло всякое значение с того времени, как факторию Российско-Американской компании перенесли в Аян.

За Охотском началась дорога, отнявшая у Мартынова остаток сил. Северный ветер налетал с гор, бураны падали на берег с востока, с ледяных полей Охотского моря. Ветер проникал сквозь самые теплые одежды, заставлял собак замедлять бег. Собственно, дороги не было никакой, проводники по каким-то им одним известным приметам находили удобный путь вдоль гористого побережья. Нарты то поднимались на взгорье, на острые, ребристые холмы, негусто поросшие березой и лиственницей, то ныряли в лощины, попадая на ровные пласты снега. Ветер, ударяя с моря, сдирал верхний слой снега, обнажал темные шишки и иглы ползучего кедра.

За двадцать дней пути - обычно от Охотска до Гижигинска добирались в месяц - Мартынову только три раза попадалось человеческое жилье.

В последние перед Гижигинском дни свалился Степан. Мартынов тоже заметно терял силы. Одолевала сонливость, странное оцепенение, без мыслей, желаний, воспоминаний. Он похудел, но это не шло ни в какое сравнение со страшной худобой Степана Шмакова, словно иссушенного многомесячной болезнью.

На двадцатый день пути Мартынова разбудил крик каюра. Нарты остановились. Эвенк тормошил есаула, указывая остолом на что-то впереди себя. Выглянув из-за спины каюра, Мартынов увидел красный шарообразный предмет. В первое мгновение он подумал, что это необычный закат солнца или полярное сияние, вырастающее из гигантской багровой капли.

- Гижига! Гижига приехал! - закричал каюр, возвращая Мартынова к реальности.

На горизонте виднелся красный купол гижигинской церкви.

Даже и после Охотска Гижигинск поразил есаула скудостью, черными стенами низких срубов с крохотными окнами. Но в доме исправника он нашел и довольство и весьма богатую обстановку. Нетрезвый исправник с напряженными глазами и тяжелой челюстью ввел Мартынова в большую комнату. В ней находился письменный стол красного дерева с какого-то разбившегося в Пенжинской губе судна. У стола не хватало ящика, а одна из ножек была кое-как подделана из сосны и неискусно выкрашена под цвет стола. В противоположном углу комнаты стоял мелодиум розового дерева, а посреди комнаты - сверкающий чистотой обеденный стол, покрытый белой скатертью. Дом держался на молодой жене исправника, деятельной и властной женщине, не лишенной привлекательности, - она разрешала мужу пить и бесчинствовать во второй, темной комнате, а сюда, в горницу, оклеенную цветными обоями, пускала его как в храм.

Исправничиха проводила приезжих в баню, к глухому квадратному срубу, покрытому шапкой снега. Оставив есаула и Степана в коротком предбаннике, она прошла внутрь. Мартынов раздевался медленно, борясь с одолевавшим его сном, безнадежно пытаясь подсчитать, сколько дней осталось до Петропавловска.

Степан, голый, стоял понурясь на мерзлом полу предбанника. Мартынов поднялся, намереваясь толкнуть маленькую дверь, обитую медвежьей шкурой.

- Алексей Григорьевич, - предупредил его Степан. - Там баба...

- А? - сонно переспросил есаул.

- Хозяйка там, говорю, - Степан мялся, топтался на месте, зная, что женщина сейчас пройдет мимо них.

Но голос исправничихи, низкий, ласковый, разрешил их сомнения:

- Померзнете там, однако. Сюда ходите. Здесь-ка темно.

В бане действительно было так темно, что красноватый отсвет угольев и трепетавшая на полу свечка не могли осветить наполненного паром помещения. Бревна, покрытые слоем сажи, окружали людей непроницаемой чернотой. В углу, возле груды накалившихся камней, неторопливо двигалась хозяйка. Она с шумом задвинула заслонку и начала поливать раскаленные камни водой. Все, даже неясные очертания женской фигуры и сухощавое тело Степана, потонуло в густом, сладком пару.

У Мартынова закружилась голова, тело обмякло. Захотелось лечь на пол, растянуться и отдать себя теплым, сдавливающим грудь волнам.

Кто-то прошел мимо, толкнув его твердым плечом.

- Степан, черт, куда глядишь? - проворчал ок.

Хлопнула дверь. На мгновение серый свет предбанника ворвался в баню. Степан, как и прежде, стоял в двух шагах, не двигаясь. И снова темнота.

- Шальная баба! - услыхал Мартынов голос Степана. - Озорует.

- А что?

- Толкает шибко. Эх, кабы не мужняя жена! - закончил он со вздохом.

Проспав восемнадцать часов, Мартынов поднялся бодрым и голодным. За столом он растолковал поддакивавшему исправнику важность своей поездки и потребовал на утро подготовить свежие упряжки. Исправник не возражал, только беспомощно разводил руками, ссылался на то, что тут без "господ купцов дела не уладить", что власть ему дана, а "способов не дадено". Выпив изрядно с гостем, он ушел "держать совет с купцами" и вскоре вернулся в сопровождении Чэзза и Бордмана. Американцы хотели увидеть человека, который за два месяца домчал из Иркутска в Гижигинск, интересовались новостями и вежливо спрашивали: не может ли господин Мартынов показать ордена, которыми сам государь император одаривает "славных героев прошлогодней виктории?"