Одна – здесь – жизнь - Марина Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сонечка, вы просто с ума сошли! Тьфу, тьфу не сглазить, чертовка! Вы Malibran знаете?
– Нет.
– Певица.
– Она умерла?
– Около ста лет назад, и молодая. Ну, вот Мюссе написал ей стихи «Stances a la Malibran» [257] – слушайте:
(И меняя на Сонечку некоторые слова:)
…Ne savais tu done pas, comedienne imprudente,
Que ces cries insenses qui sortaient de ton coeur
De tajoue amaigrie augmentaient la chaleur?
Ne savais-tu done pas que sur ta tempe ardente
Та main de jour en jour se posait plus bmlante,
Et que e’est tenter Dieu que d’aimer la douleur? [258]
…Странные есть совпадения. Нынешним летом 1937 года, на океане, в полный разгар Сонечкиного писания, я взяла в местной лавке «Souvenirs», одновременно и библиотеке, годовой том журнала «Lectures» – 1867 года, – и первое, что я увидела: Ernest Legouve «Soixante ans de souvenirs – La Malibran» (о которой я до этого ничего не знала, кроме стихов Мюссе).
«Quoi qu’elle tût l’image même de la vie et que l’enchantement pût passer pour un des traits dominants de son caractère, l’idée de la mort lui était toujours présente. Elle disait toujours qu’elle mourrait jeune. Parfois comme si elle eût senti tout à coup je ne sais quel souffle glacé, comme si l’ombre de l’autre monde se fût projet ée dans son âme, elle tombait dans d’affreux accès de mélancolie et son coeur se noyait dans un déluge de larmes. J’ai là sous les yeux ces mots écrits de sa main: – Venez me voir tout de suite! J’étouffe de sanglots! Toutes les idées funébres sont à mon chevet et la mort – à leur tête…» [259]
* * *– Что это, как не живая Сонечкина «записочка»?
* * *Встречи были – каждый вечер, без уговора. Приходили они врозь и в разное время, из разных театров, из разных жизней. И всегда Сонечка хотела – еще остаться, последняя остаться, но так как это было бы – не идти домой с Володей, я всякий раз на совместном уходе – настаивала.
– Идите, Сонечка, а то я потом неизбежно пойду вас провожать, и у вас пропаду, и Аля будет голодная – и т. д. Идите, моя радость, ведь день – скоро пройдет!
Мне хорошо и сохранно было их отпускать – в рассвет.
Иногда я их, в этот рассвет, до угла Борисоглебского и Поварской, провожала.
– Aimez-vous bien, vous qui m’avez aimee tous deux, et ditesvous parfois mon nom dans un baiser… [260]
* * *– Марина! А оказывается, Володя – влюблен! Когда увидели, что я – в него – потому что я все время о нем говорю: чтобы произносить его имя, – мне сразу рассказали, что он на днях в кафе «Электрик» целый вечер не сводил глаз с танцовщицы, которая танцевала на столе, – и даже не допил своего стакана.
Я, когда узнала, сразу ему сказала: «Как вам не стыдно, Володя, ходить к Марине и заглядываться на танцовщицу! Да у Марины из каждого рукава ее бумазейного платья – по сотне гурий и пэри! Вы просто – дурак!» И сразу ему сказала, что вам непременно скажу, – и он очень испугался, Марина, весь потемнел и стал такой злой, такой злой! И знаете, что он мне сказал? «Я всегда думал, что вы такая только с М.И., что это она – в вас. А теперь я это – знаю». И пошел. Теперь посмотрите, какой он к вам придет – поджатый!
Пришел не поджатый, а озабоченный, и сразу:
– М.И., вы должны правильно понять меня с этим рассказом Софьи Евгеньевны, как до сих пор меня правильно во всем понимали.
– Володя! Разве я вам объясняла 3<авад>ского? Есть такая сказка – норвежская, кажется, – «Что старик делает – все хорошо». А старик непрерывно делает глупости: променивает слиток золота на лошадь, лошадь на козу и так далее и в конце концов кошку на катушку, а катушку на иголку, а иголку теряет у самого дома, когда перелезает через плетень – потому что не догадался пойти в калитку. Так будем друг для друга тем стариком, то есть: лишь бы ему – хорошо! и лишь бы цел вернулся! – тем более что я сама способна три минуты глядеть на танцовщицу – только бы она не говорила.
Володя! А как бы противно было, если бы сказку пустить – наоборот, то есть – иголку на катушку, катушку на овцу, и, наконец, лошадь на золото? Ох, паршивый бы старик!
– Поганый бы старик, М.И.! Такими «стариками» сейчас вся Москва полна. От них-то я и…
– …Нет, М.И., я на нее не «заглядывался». Я на нее – задумался. Вот, мир рухнул, от старого не осталось ничего, а это – вечно: стол – и на нем танцующая пустота, танцующая – вопреки всему, пустота – вопреки всему: всему – уроку.
– Говорят – таких любят…
– Я, если когда-нибудь женюсь – то только на сестре милосердия. Чтобы в детях моих текла – человеческая кровь.
* * *– Марина, если бы вы знали, как Володя целует – так крепко! так крепко (с лукавой усмешкой) – точно я стена! У меня сегодня весь день лицо горит.
* * *К радости своей скажу, что у него никогда не было попытки объяснить мне свои отношения с Сонечкой. Он знал, что я знаю, что это – последний ему данный шаг ко мне, что это – сближение, а не разлука, что, ее целуя, он и меня целует, что он нас всех – себя, ее, меня – нас всех втроем и всю весну 19-го года – целует – в ее лице – на ее личике – целует.
Всякая попытка словами – была бы унижение и конец.
А – Сонечка? Она лепетала и щебетала, склоняя, спрягая, складывая, множа и сея Володю вдоль и поперек всей своей речи, она просто ему – радовалась, невинно – как в первый день земли.
* * *Сидели – так: слева Володя, справа я, посредине – Сонечка, мы оба – с Сонечкой посредине, мы взрослые – с ребенком посредине, мы, любящие – с любовью посредине. Обнявшись, конечно: мы – руки друг другу через плечи, она – в нас, в нашем далеком объятии, розня нас и сближая, дав каждому по одной руке и каждому по всей себе, всей любви. Своим маленьким телом уничтожая всю ту бывшую нашу с Володей раз-луч ну ю вёрсту.
Сонечка в нас сидела, как в кресле – с живой спинкой, в плетеном кресле из наших сплетенных рук. Сонечка в нас лежала, как в колыбели, как Моисей в плетеной корзине на водах Нила.
А граммофон, из темного угла вытягивая к нам свое вишневое деревянное певчее горло, пел и играл нам – все, что умел, все, что «умели» – мы: нашу молодость, нашу любовь, нашу тоску, нашу разлуку.
И когда я, потом, перед отъездом из России, продала его татарину, я часть своей души продала – и всю свою молодость.
* * *…Блаженная весна, которой нет на свете…
Так и сказались, на нас троих, стихи Павлика, когда-то – уже вечность назад! – услышанные мною в темном вагоне – от уже давно убитого и зарытого:
Блаженная весна – которой нет на свете!
Которую несут – Моцарт или Россети…
Игрушка – болтовня – цветок – анахронизм, —
Бесцельная весна – чье имя – Романтизм.
* * *Сколько это длилось, эти наши бессонные совместные ночи? По чувству – вечность, но по тому же чувству: одну-единую бесконечную быстротечную ночь, и странно: не черную, не лунную – хотя, наверное, было черно, или, наверное, была луна – и не синюю от фонаря, который не горел, потому что с весной погасло все электричество, а какую-то серебряную, рассеянную, сновиденную, рассветную, сплошь – рассветную, с нашими мерцающими во мгле лицами, а может быть, она в памяти осталась такой – по слову Сонечки:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});