Крушение империи - Михаил Козаков

На двукратный стук в дверь Сергея Леонидовича он распахнул ее перед долгожданным «гостем» и ввел его в комнату.

— Вот это дело! Давно не виделись… — жал он руку Ваулину. — Заходите, садитесь да говорите скорей, как величать вас теперь?

— А хозяёва где? — оглянулся по сторонам Сергей Леонидович.

— Хозяйка у соседей, а хозяин должен скоро прийти. Паспорт ваш?

— Леонтий Иосифович Кудрик, — прищурив весело глаз, отрекомендовался с поклоном Ваулин.

— Ну, а у меня тоже есть фальшивка. Только не для Ваньки, а для полиции. Ваньку почти что с детства знаю. Так что можете смело меня по имени, по-настоящему… Здесь первое время жить будете, — продолжал Громов. — Деньги — вот, пятьдесят целковых, — протянул он их Ваулину. — Затем еще насчет явок, да… Квартира — «почтовый ящик», чтобы сообщить в ПК, — Гусев переулок, четыре, зубной врач Сокальский. Завтра — комитет. В Новой Деревне, на Коломягском, у булочника Кузьмина. Вы его должны хорошо знать: прошлый год три раза у него собирались.

Он напомнил Ваулину точный адрес.

Громов вообще был точен и деловит. И покуда ни сообщил всего, о чем должен был известить нового, члена ПК, — ни о чем не спрашивал того, ничего о себе самом не говорил. Возможно, он торопился — говорить о самом главном, покуда они находились в квартире только вдвоем.

«Знает он о жене или нет?» — думал, слушая его, Сергей Леонидович, а сам оглядывал комнатенку, соображая, где же предстоит ему тут разместиться, на чем придется спать: ни кровати, ни диванчика в этой комнате не было.

Андрей Петрович словно читал его мысли:

— Полотнянку складную Ванька поставит тут. А сам с супружницей — в той (он махнул рукой на дверь), в спальне… Про Надю мою не знаете, — а? — наконец, заговорил он о личных делах, но ничем внешне не, показал своего волнения.

— Знаю, — сказал Сергей Леонидович соболезнующе. — Охранка взяла.

— Взяла-а… — угрюмо-ленивым тоном повторил Громов, глядя исподлобья. — Нас не перешибешь, — сверкнули вдруг его глаза, — да и охранка, знаете, не репу сеет… Волков грудью кормит!

Иногда, как и на этот раз, он говорил загадками и поговорками, — Сергей Леонидович выжидал конца его речи.

— Крупного зверя вскормила, матерого… Нас всех продавал! Хотя… не вырастала еще та яблонька, чтобы ее черви не точили. Что, нет? Море не выпьешь — так и пролетариев всех не продашь… Мирона Черномазова признали бы сволочью? — неожиданно выкрикнул Громов, наклонившись через стол.

— Да что вы?! — готов был подскочить на стуле Сергей Леонидович.

— Он и есть. Почти с поличным.

— Да не может это быть!

— Не может, не может!.. — передразнил сердито Громов, и его горбатое адамово яблоко на узеньком горле заходило — вверх-вниз — как маленький поршень.

Низенький, уродливый человек с кривым, рассеченным носом, с умными черными глазами, вжигавшимися в собеседника, встал теперь в памяти Ваулина.

Черномазов?.. Страстное острое «перо ПК», как называли его многие, партийный организатор в страховых кассах… Мирон Черномазов и охранка — чудовищно!

Если бы не такой человек, как Громов, сказал это, — Сергей Леонидович отказался бы поверить.

— Как же это? — требовал он подробностей, но стук в дверь помешал их сегодня выяснить.

В комнату вошел молодой человек в темном ватнике чуть пониже колен и суконной круглой шапке, отороченной облезлым дешевым мехом. На плечах и на шапке лежали быстро тающие хлопья снега. Он выпал за то время, покуда Ваулин и Андрей Петрович сидели в доме.

Хозяин квартиры дружелюбно кивнул своему старому знакомому и с нескрываемым любопытством, но без удивления посмотрел на Сергея Леонидовича.

— Будьте, как говорится, знакомы, — сказал Громов. — Это и есть Ваня, а это…

— Кудрик! — поспешил назваться Сергей Леонидович.

— Кудрик, Леонтий Иосифович! — выдержал «экзамен» Громов. — Твой это, Ваня, постоялец. Прошу любить и жаловать.

— Любить — за этим дело не станет, а вот жаловать как, Андрей Петрович? — жестом обвел хозяин и протянул руку гостю.

Она была холодная, клейкая от пота, и, словно понимая, что это может быть неприятно другим, Михайлов не сжимал ее при рукопожатии, а, протянув вялую руку, тотчас же стыдливо ее отдернул. Сергей Леонидович незаметно для него брезгливо вытер свою ладонь о штаны.

— Чайку бы попить… — сняв верхнюю одежду, суетился молодой хозяин, ища глазами чайник на привычном месте.

— Взяла твоя Ольга, — разъяснил Громов. — Кипятку пошла брать к соседям. Ну, как дела? — расспрашивал он. — Отнес, или не вышло?

— Отнес. Оттого и опоздал домой маленько, Андрей Петрович. Все в акурат сделано, — быстро скосил он глаз в сторону нового гостя: «Потом, может?» — молчаливо спрашивал он.

— Говори все, — распоряжался Громов. — От Леонтия Иосифовича у нас с тобой секретов быть не может, — понятно?

— Очень даже! — весело ответил Ваня. — Жениху, значит, отнесено, — продолжал он. — Но какой случай был, Андрей Петрович! Ой, случай!..

— Кто это жених? — спросил Сергей Леонидович, перебив разговор.

«Женихом» оказался, — как объяснил Громов, — некий студент Салазкин, член организации. Живет он теперь на Николаевской, в новом, еще не достроенном доме, заселяемом небогатыми жильцами. А до этого Салазкин жил где-то в конуре вместе со своим товарищем-студентом. И вот в один прекрасный день Салазкин — человек тихий, стыдливый, углубленный в науку — объявляет изумленному другу, что женится и уезжает из квартиры — в разгар зачетов, изменяя науке! «Повенчали» Салазкина с довольно пожилой партийной работницей и… оборудовали у них на Николаевской типографский станок. Туда-то и приходят товарищи — Ваня и другие — печатать прокламации. Шум «вечеринок» и моторов находящегося при доме большого гаража отлично помогают работе печатников.

Коротко рассказав об этом Сергею Леонидовичу, Громов напомнил хозяину квартиры:

— Что за случай был, — а?

Он ничего не пропускал мимо ушей, он был пытлив, по-своему придирчив к каждой мелочи. Эту черту его характера Ваулин давно уже приметил и старался, как мог, перенять ее у опытного конспиратора Андрея Громова.

— Набрал я, значит, Андрей Петрович, вчерась и сегодня кранку и — в акурат ее веревочкой, петелькой! Чин чином все. Идти, значит, уже с работы, — я эту штуковину возьми и запрячь за пазухой. И незаметно, конечно, придерживаю: руку вроде к сердцу прикладываю. Ну, так и иду в меланхолии вроде. А рядом со мной еще человек пять по коридорчику. Бац — остановочка! Василий Иваныч, метранпаж наш, стоп, говорит, дело есть. «Какое такое дело?» — думаю. «Заработать, говорит, друзья, желаете?» А сам руку мне на плечо кладет и не снимает. Ну, думаю, пропал я! Истинное дело, пропал!.. Старый-то черт, Василь Иваныч, подсмотрел, наверно, и нарочно разговор повел… Доставит к хозяину, — иначе как нее? Руку я от сердца, конечно, вниз, чтоб подозрений не было, — верно, Андрей Петрович?

— Тебе видней! — повел бровью Громов.

— И вдруг телом чувствую: шрифт, батеньки мои, за пазухой-то рассыпался, — а? Василь Иваныч поверх очков глядит на нас, все больше на меня, что-то говорит насчет ночной смены, а в ушах у меня шум, уши — ровно ветром забило. А свинец-то до ремня на брюхе упал, оттянул рубаху, во что!.. Переступил я с ноги на ногу, а шрифт, батеньки мои, помаленьку кап-кап на пол. Буквочка за буквочкой! «Что делать? — думаю. — Так, думаю, вся гранка, господи, прости!» Схватился я руками за живот, а Василий Иваныч мне: «Чего, говорит, с тобой, Ваня?» А я корчусь, корчусь… Простите, говорю, такие, говорю, дела требуют, а сам в отхожее спасаюсь. Вон какое дело было, Андрей Петрович… Жениху-то только шрифт достался. Заново, выходит, по такой случайности, надо набирать им. Они сами там сделали наборную кассу и научились набирать: студент самый и другие, — пояснял Ваня Кудрику.

Сергей Леонидович внимательно наблюдал Ваню-печатника. Русый, широколицый и курносенький, с васильковыми, весело постреливающими глазами, с захлебывающимся по-детски звонким голосом, когда много, как сейчас, говорил, — он понравился, был симпатичен Сергею Лёонидовичу, и мокрая безжизненная ладонь его не вспоминалась.

Жена Вани Михайлова оказалась ему в пару. Такая же невысоконькая, светлорыжеватенькая, тоже курносенькая, с шустренькими, лихорадочными глазками, хохотунья, — она похожа была на мужа, как сестра.

«Петушок и курочка — цесарки!» — дружелюбно окрестил в уме Сергей Леонидович эту пару.

Они оба по-одинаковому даже пили чай — наливали его в блюдце и на ладони подносили его ко рту; оба, сидя на табуретках, болтали ногами, как дети. И, как дети, оба с любопытством поглядывали на малоразговорчивого своего «постояльца» и с почтительностью, с некоторым испугом даже прислушивались к тому, что говорил им Громов.