Глотка - Питер Страуб

– Мы упустили его, – сказал я.

– Пока еще нет, – возразил Том.

– Но если он перенес записи в другое безопасное место, все, что ему осталось сделать, это убрать Дика Мюллера, – я прижал руку ко лбу, представляя себе картины одна ужаснее другой.

– Мюллер в безопасности, – сказал Том. – Я звонил ему вчера вечером. Его автоответчик сообщает, что он уехал на две недели в отпуск с семьей. Место там не указано.

– Но что если Фи тоже звонил ему? Он узнает... – Но я тут же понял, что это неважно.

– Он все равно должен вернуться, – сказал Том. – Он знает, что кто-то пытается его шантажировать.

Это было так. Он обязательно должен вернуться.

– Но куда он дел эти записи?

– Что ж, у меня есть одна идея на этот счет, – я вспомнил, что Том уже говорил нечто подобное раньше, и попросил его объяснить.

– Это наверняка его последнее прибежище, – сказал Том. – Честно говоря, это было с самого начала у нас перед носом. И у него перед носом тоже, но до сегодняшнего дня он того не понимал.

– Так что же это?

– Я не верю, что ты не понимаешь этого сам. Ведь до сих пор ты все понимал, не так ли? Если так и не поймешь до того момента, как нам пора будет отсюда уходить, тогда скажу.

– Чертов пройдоха, – в шутку обругал я Тома, и мы снова разделились, чтобы продолжить обыскивать подвал.

На гидравлической платформе, находившейся явно под сценой, я нашел орган, – не большой и мощный, какие появились в кинотеатрах в тридцатые годы, а маленький, камерный.

Старые гримерные в левой части подвала теперь представляли собой не более чем бетонные дыры с фанерными подставками, на которых, видимо, стояли когда-то двадцатифутовые зеркала. В стенах виднелись кольца, которые поддерживали находившиеся раньше вдоль стен лампы.

– Ну что ж, теперь мы знаем, что где, – сказал Том.

Мы вернулись в кабинет, Том закрыл дверь в подвал, затем мы прошли в фойе, и он запер за нами дверь. Я пошел к выходу, через который мы сюда проникли, но Том сказал:

– В другую сторону.

Его инстинкты действовали лучше, чем мои. В дальней стороне зала тот, кто войдет в кинотеатр, не увидит нас, в то время как он – Фи – окажется как раз в колонне серого света, как только войдет. Я прошел мимо алтаря и кафедры к ряду дверей в дальнем конце фойе и снова очутился в темноте.

10

Мы двигались вслепую по дополнительному ряду кресел, держась руками за спинки. Я чувствовал себя как в огромном гробу, по которому иду в непроглядную тьму, а она, как ни странно, отступает передо мной.

Том коснулся моего плеча. Мы еще не дошли до прохода, делящего надвое ряды кресел и могли быть где угодно от третьего ряда до двадцатого. Стена тьмы по-прежнему стояла перед нами, готовая отступить, как только я сделаю шаг вперед. Я нашарил рукой плюшевое сиденье, опустил его и сел в кресло. Я слышал, как Том опустился в кресло впереди меня, и чувствовал, что он повернулся ко мне. Я положил руку на спинку кресла передо мной и коснулся его руки. Потом различил в темноте контуры его тела.

– Все в порядке? – спросил он.

– Вообще-то я люблю сидеть поближе к экрану, – сказал я.

– Возможно, нам придется ждать довольно долго.

– Что ты собираешься делать, когда он войдет?

– Если войдет через заднюю дверь, мы сделаем то, что должны, и так, пока он не успокоится. Если он начнет светить фонариком, придется быстро прятаться за спинки кресел. Не думаю, что он станет очень тщательно обыскивать зал, поскольку наверняка будет практически уверен, что пришел первым. Надо дать ему почувствовать себя в безопасности. Когда он сядет, чтобы ждать, мы разделимся и тихо подойдем к нему с разных сторон. По возможности бесшумно. А когда окажешься рядом, кричи погромче. То же сделаю я. Он не поймет, где мы, сколько нас, и у нас будет прекрасная возможность схватить его, пока он не опомнился.

– А что потом?

– Ты думаешь, мы обезоружим его и отвезем на Армори-плейс? Или надеешься, что он признается? Или что нам позволят после этого выйти с Армори-плейс? Ты ведь знаешь, что случится.

Я молчал.

– Тим, я не верю даже в смертный приговор. Но сейчас у нас еще есть выбор – можно немедленно встать и уйти. За ближайшие десять лет он обязательно сделает какую-нибудь ошибку, и его поймают. Тебя устраивает такой вариант?

– Нет, – сказал я.

– Я прожил почти пятнадцать лет, работая на то, чтобы спасать от осуждения невинных людей – спасать жизни. Это то, во что я верю. Но это не похоже на все остальные дела. Это все равно как если бы мы обнаружили, то Тед Банди был детективом, за которым стоят такие силы и люди, что его практически невозможно привлечь к суду обычным путем.

– Мне кажется, ты говорил, что возмездие тебя не интересует.

– Ты знаешь, как мне видится все это? Не думаю, чтобы мог рассказать это кому-нибудь, кроме тебя. Да никто меня бы и не понял.

– Конечно, я хочу это знать, – кивнул я. К этому моменту я уже смутно различал в темноте лицо Тома. Оно было абсолютно серьезным, и мне еще больше захотелось услышать, что он сейчас скажет.

– Мы освободим его, – сказал Том.

Это звучало почти смехотворной заменой казни.

– Спасибо за то, что думаешь так же, как я.

– Вспомни свой собственный опыт. Вспомни, что случилось с твоей сестрой.

Образ моей сестры проплыл вдруг передо мной, как всегда, окруженный тайной. И степень поддержки Тома, глубина его понимания окатили меня словно волной прилива.

– Кто он сейчас? Разве за это стоит держаться? Человек, которому приходится убивать вновь и вновь, чтобы погасить ярость, сидящую так глубоко, что ничто не может туда достать. Но кто он сейчас на самом деле?

– Фи Бандольер, – сказал я.

– Правильно. Где-то очень глубоко внутри своего существа он по-прежнему маленький мальчик по имени Филдинг Бандольер. Мальчик, которому пришлось пройти через ад. Ты был одержим Фи Бандольером еще до того, как узнал о его существовании. Ты почти сочинил его на основе своего собственного прошлого. Ты даже видел его. И знаешь, почему?

– Потому что я отождествляю его с собой.

– Ты видишь его, потому что ты любишь его. Ты любишь ребенка, которым он был, и этот ребенок до сих пор присутствует в нем в достаточной степени, чтобы ты мог это разглядеть в своем воображении. И все это потому, что ты любишь его.

Я вспомнил мальчика, который вышел ко мне из темноты, на раскрытой ладошке которого было написано слово, которое нельзя ни прочитать, ни произнести вслух. Он был сыном ночи – Уильямом Дэмроком, Фи Бандольером и мной самим. Все мы прошли через грязные руки Хайнца Штенмица.

– Помнишь, ты рассказывал мне о старой медсестре Хэтти Баскомб, которая сказала тебе, что мир наполовину состоит из ночи? Она забыла сказать, что другая его половина – тоже ночь.

Слишком взволнованный, чтобы говорить, я только кивнул в ответ.

– А теперь давай перейдем к самому важному, – сказал Том.

– Что же это?

– Дай мне термос. Я не хочу спать, когда он наконец появится.

Я передал Тому термос, он налил в крышку немного кофе и стал пить. Закончив, он передал термос мне. Мне казалось в тот момент, что я не захочу спать уже никогда в жизни.

11

«Он ненормальный», – подумал я. Том Пасмор словно читал мои мысли, проникал в мое сознание. Я чувствовал огромную благодарность, смешанную одновременно со страхом и негодованием. Том коснулся чего-то глубоко личного внутри меня. Воспоминания о детстве, которые я никак не мог обуздать, когда стоял перед своим старым домом и перед могилами близких, теперь буквально захлестывали меня горячей волной. Одним из них был, конечно, Хайнц Штенмиц. Другим, не менее сильным, был последний день моей сестры и мое короткое путешествие за зыбкую границу этого мира, туда, откуда Эйприл уже никогда не вернется. Я никогда не рассказывал обо всем этом Тому – кое-что я сам вспомнил лишь недавно, а об остальном не говорил никогда и никому. Сознание мое инстинктивно избегало этого. Все это нельзя было постоянно держать в мозгу, потому что воспоминания эти были полны такого ужаса и отчаяния, что тело мое буквально разрывалось на куски, когда я позволял себе поддаться им. Но все же часть моего существа хранила и помнила все это. Том Пасмор знал об этом все и не знал ничего. Негодование мое тут же улетучилось, как только я понял, что он прочитал все это в одной из книг, написанных мною вместе с моим соавтором. Том был достаточно умен и восприимчив, чтобы домыслить остальное самостоятельно. Он вовсе не читал мои мысли, не проникал в сознание. Просто сказал мне то, что знал. Я сидел в темноте позади Тома и думал, что слова, прозвучавшие сначала как сентиментальная чушь, на самом деле правда: я хотел освободить Боба Бандольера. Я хотел отпустить его на свободу.

12

Я сидел в темноте позади Тома Пасмора, бодрствуя и словно потерявшись во времени. Сорок лет словно свелись к одному бесконечному моменту, когда я смотрел картину под названием «Из опасных глубин», а огромный белокурый мужчина, от которого пахло кровью, обнимал меня за плечи и говорил ужасные вещи. Я был солдатом, глядящим в подземной комнате на алтарь Минотавра, ловцом жемчуга, расстегивающим рубашку на расчлененном трупе человека по имени Эндрю Т. Мэджорс, частью бесконечности, перетекающей в вечный восторг, раненым животным в больнице Сент Мэри, человеком с блокнотом в заднем кармане, гуляющим по городскому парку. Я оглянулся и увидел себя на соседнем ряду, делающим то, что велел мне Хайнц Штенмиц, то, что, как мне казалось, я должен сделать, чтобы остаться в живых. И ты пережил, сказал я себе, ты пережил это все. Его боль и страх были моими болью и страхом, потому что я пережил их. Я пережил их, и они многому научили меня. Они были вкусом, который я постоянно чувствовал во рту, они помогли мне сохранить рассудок во Вьетнаме. Должен был переносить то, что непереносимо. Если не научиться переносить непереносимое, оставалось только пойти по стопам Фи или стать таким бесчувственным, как Джон Рэнсом. Я подумал о Джоне, чья жизнь казалась мне когда-то такой прекрасной, вспомнил подвал Холи-Сепульхры, а потом то отдаленное место, куда увела его готовность приобрести жизненный опыт.