Книга бытия (с иллюстрациями) - Сергей Снегов

— Только четыре строчки из одного нового стихотворения, больше пока не запомнила. — И она продекламировала:

Быть беде. Низринулись дожди.Всю весну никто не видит солнца.Почернели новые червонцы,Голод угрожает впереди.

Митя подозрительно поинтересовался:

— Чьи это стихи? Никогда их не слышал.

Исидор точно знал, куда наносить удар.

— Удивляюсь, Фира! Раньше ты не увлекалась плохими стихами. Сплошное нытье: беда, дожди, никакого солнца, голод… И это в наше время! Ну, куда это годится? И вдобавок технический вздор — почернели червонцы. Их делают из золота, а оно принципиально не чернеет. Недавно видел советский червонец. Блестит, как лаковая туфля, одно отличие — желтый, а не черный.

Золотые советские червонцы я тоже видел. Отчим где-то достал несколько — и принес домой, чтобы мама полюбовалась. Монеты были красивые, блестящие, из «принципиально не чернеющих». Осип Соломонович сказал, что, по слухам, их выпустили на триста миллионов рублей, но они уже изымаются из обращения, а наркома финансов Брюханова строго наказали за попытку протащить золото в обращение.

Митя снова попросил:

— Фирочка, прочти что-нибудь хорошее, а не случайные стишата.

За окнами было темно, на черное небо выходила полная луна.

— Погаси свет, Митя, — сказала Фира. — Так мне будет лучше.

Спитковский щелкнул выключателем. От окон пролегли две лунные полосы. Митю и Исидора я видел хорошо, а Фира пропадала в диванной тьме. Несколько секунд тянулось молчание, потом с дивана зазвучал загадочный голос. Пастернак сказал: «Мне Брамса сыграют — я вздрогну, я сдамся». Я тоже вздрогнул — и сдался.

Фира читала Алексея Толстого — невидимая, она играла его балладу[82] разнозвучащими, покоряющими обертонами. Я еще никогда не слышал такого завораживающе красивого голоса!

Начала она очень спокойно.

Кто веслом так ловко правилЧерез аир и купырь?Это тот Попович славный,Тот Алеша-богатырь.За плечами видны гусли,А в ногах червленый щит.Супротив его царевнаПолоненная сидит.

Затем голос стал гневным — он протестовал, укорял, предупреждал:

Ты почто меня, Алеша,В лодку песней заманил?У меня жених есть дома,Ты ж, похитчик, мне не мил!

И в ответ звучало — победно и торжествующе:

Ты не первая попаласьВ лодку, девица, мою:Знаменитым птицеловомЯ слыву в моем краю!

Без силков и без приманокЯ не раз меж камышейГолубых очеретянокПесней лавливал моей!

Голос упрашивал смириться, льстиво обещал радость и счастье — его сменяли слезы, обвинения и отчаяние:

Птицелов ты беспощадный,Иль тебе меня не жаль?Отпусти меня на волю,Лодку к берегу причаль!

Страстные признания не спасали — остался последний аргумент. Начала говорить музыка.

Звуки льются, звуки тают…То не ветер ли во ржи?Не крылами ль задеваютМедный колокол стрижи?

Иль в тени журчат дубравнойОднозвучные ключи?Иль ковшей то звон заздравный?Иль мечи бьют о мечи?

Песню кто уразумеет?Кто поймет ее слова?Но от звуков сердце млеетИ кружится голова.

И вот — победа! Слова не дошли — звуки покорили. Музыка, самое абстрактное из искусств, единственное беспредметное чудо, снова явила свою конкретную власть — отмела сомнения, опровергла протесты, подчинила непокорных.

Что внезапно в ней свершилось?Тоскованье улеглось?Сокровенное ль открылось?Невозможное ль сбылось?

Взором любящим невольноВ лик его она впилась,Ей и радостно, и больно,Слезы капают из глаз.

Любит он иль лицемерит —Для нее то все равно,Этим звукам сердце веритИ дрожит, побеждено.

И со всех сторон их лодкуОбняла речная тишь,И куда ни обернешься,Только небо да камыш…

Победительный голос смолк. Я снова и снова твердил про себя Пастернака. Да, я сдался, я был бессилен что-либо изменить.

Тишину прервал трезвый голос Гуровича:

— Митя, зажги свет, тебе ближе.

Сиянье лампочек выбросило из комнаты лунный свет. Фира тихо сидела на диванчике.

— Продолжим наши споры, — невозмутимо обратился Исидор к Мите.

Фира резко встала.

— Вечер окончен. Вы оба уходите. А вы, принц, — повернулась она ко мне, — останьтесь. Мне нужно с вами, поговорить.

— Ого, принц? — Митя с любопытством взглянул на меня. — И давно вы носите этот титул, ваше величество?

— Высочество, — поправил Исидор. — У принцев нет величия, у них есть только высота. — Он скептически оглядел меня с головы до ног. — Если они, конечно, высокие.

— Уходите, сколько можно повторять! — гневно потребовала Фира.

— Слушаемся и повинуемся, волшебница! — весело воскликнул Митя и первым направился к двери.

Исидор снова недобро посмотрел на меня. Когда они ушли, я сказал:

— Вы слышали, как Митя вас назвал?

— Волшебницей? Он часто так говорит, — равнодушно ответила она.

— Но вы действительно волшебница! Возможно, вы этого не подозреваете, но я знаю, я!

Она патетически произнесла:

— Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь. Я знаю, я[83]!

Я радостно воскликнул:

— Вы хорошо знаете Пушкина!

— Знаю, но плохо, — серьезно ответила она. — Вы догадываетесь, почему я вас задержала?

— Понятия не имею.

— Чтобы вы не вышли вместе. Айседора мог наговорить вам всяких гадостей.

— Почему вы его так называете? Он — Исидор. На Айседору он нисколько не похож.

— Вы имеете в виду Дункан?[84] Зато это прозвище ему подходит. При такой мужественной внешности он — полная баба: не уверен в себе, всех подозревает, теряется при каждом затруднении. Правда, он хорошо маскирует свою слабость. Мягкий Митя куда тверже Айседоры. Теперь уходите. Мой следующий приемный вечер — суббота. На этот раз не в семь, а в шесть. Побудем наедине подольше.

Я ушел. На улице меня ждали Спитковский и Гурович.