Автор и герой в эстетическом событии - Михаил Михайлович Бахтин

И другой случай всецелого вхождения автора в мир героя – это использование автором «формально-жанровой маски» «шута и дурака», что часто имеет место в европейском романе: тем самым «найдена форма бытия человека – безучастного участника жизни (парадокс сочетания автора и героя в одном лице. – Н.Б.), вечного соглядатая и отражателя ее <…>» (ВХ. – ВЛЭ, 311). Интересно, что этот формально-поэтический момент – схождение автора в художественный мир – обобщается Бахтиным до представления его «теологии», а точнее – христологии: Христос для Бахтина – «личность, вступающая во взаимоотношения с другими личностями» (Д, 47). «Теологическая» и «литературоведческая» интуиции Бахтина глубинно связаны: «Шут и дурак – метаморфоза царя и бога, находящихся в преисподней, в смерти» (ВЛЭ, 311).

31 Русским читателем термин «объективация» мгновенно соотносится с именем Бердяева: для его экзистенциализма это основное отрицательное понятие. Однако оно же играет ведущую роль и в мировоззрении Введенского; то, что последний использует слово «объектирование», значения не имеет, поскольку речь идет лишь о разных русских транскрипциях немецкого слова. Субъективист (а в конце концов и солипсист) Введенский отказывается от постановки в своей философии «метафизического» вопроса о внешнем мире, поскольку считает, что в опыте нам даны одни субъективные представления о нем, а переживание действительности как не зависящей от нашего сознания проистекает от присущей разуму способности к «объектированию» своего опытного содержания. «Объектирование», «объективация» – также важный термин «Общей эстетики» И. Кона (см. гл. II).

32 Противопоставление «лика» и «личины» («маски») как антропологических категорий, обозначающих, с одной стороны, высшее, святое начало человека, его «платоновскую идею», явленную телесно, а с другой – начало демоническое, в лучшем случае заслоняющее «образ Божий», в худшем же – бытийственно подменяющее его собою, хорошо известно культуре русского символизма. Укажем хотя бы на статью Вяч. Иванова «Лик и личины России», на поэтический цикл «Снежная маска» А. Блока, на стихи и прозу Андрея Белого, на серию статей М. Волошина «Лица и маски», вошедшую в книгу «Лики творчества». Все эти произведения могли быть известны Бахтину. Чуждый представлениям символизма, как кажется, практически ни разу не обращавшийся к понятию символа, Бахтин, тем не менее, употребляет здесь слова «лик» и «личина» в смысле, близком к символистскому.

33 Этнографы, а также исследователи психологии первобытных народов давно подметили, что для носителя мифологического сознания его зеркальное отражение бытийственно не адекватно ему самому. Также ребенок и обезьяна переживают свое отражение как «другого», причем другого дурного. «Народная традиция <…> усматривает в отражении некоторые недобрые свойства – “Ребенку не показывать зеркала, чтоб не был пуглив”», – это пример из «Пословиц русского народа» В. Даля (см.: Абрамян Л.А. Человек и его двойник // Некоторые вопросы изучения этнических аспектов культуры. М., 1977. С. 69). Для мифологического сознания зеркальный образ – это двойник предстоятеля, глубоко запрятанный в его Я в обычных ситуациях и лишь в критические моменты обнаруживающий свою онтологическую самостоятельность. «Человек усматривает в своем двойнике в зеркале явно вредоносные черты, отражение – это не просто другой, но плохой другой» (там же. С. 72), – недаром вредоносные существа в народных мифологиях наделены зеркальными по отношению к людям свойствами, и, скажем, черная месса «зеркально» отражает литургию (дьявол – «обезьяна Бога» – есть Его дурной, «зеркальный» образ). В анализе Бахтиным переживаний человека перед зеркалом воспроизведена именно данная интуиция – ощущение присутствия в зеркале враждебного «другого». См. также прим. 34.

34 Неоднократное обращение Бахтина к теме зеркала (см. также «Ответ на вопрос редакции “Нового мира”», с. 367) американские исследователи ЕС. Морсон и К. Эмерсон связывают с «прозаичностью» его личности: Бахтин – не только исследователь прозы, но и сторонник «философии обыкновенного», «самый значительный “прозаический” мыслитель», – сказано в их книге «Михаил Бахтин. Создание Прозаики» (Morson G.S., Emerson С. Mikhail Bakhtin. Creation of a Prosaics. Stanford, California, 1990. P. 23). «…Он гораздо чаще исходит из частных нужд и целей, из повседневных наблюдений, чем из общих представлений. Он прозаически вопрошает: что происходит, когда мы смотрим на себя в зеркало, и почему автопортреты всегда выглядят иначе по сравнению с тем, как видят нас другие? Почему определенное действие – скажем, высокий прыжок – не удается, если мы сосредотачиваемся на нем, а не на цели в пространстве, куда мы хотим попасть?» (р. 74, перевод Н. Бонецкой) – зеркало Морсон и Эмерсон видят в кругу повседневного, будничного бытия. Однако отметим, что зеркало участвует и в другой сфере жизни – таинственно-сакральной; хорошо известно, что на протяжении буквально всей человеческой истории зеркало применялось для гадания, предсказаний и других магических операций (см. об этом, напр.: Фрэзер Д.Д. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1989. С. 307). «Философия зеркала» Бахтина, скорее, ориентирована на мистический аспект зеркала, чем на бытовой; впрочем, «мистика» Бахтина здесь, как и всегда у него, как будто лишена потустороннего характера и тесно связана с «архитектоническими» представлениями. «Возможный другой», «душа без места» – это не двойник стоящего перед зеркалом, не обитатель невидимого мира, который в принципе может материализоваться, а некая фиктивная «архитектоническая» позиция, необходимая для самонаблюдения, но и вносящая в образ непоправимую аберрацию. Так – в явном плане данного места бахтинского трактата; но абзац о зеркале построен таким образом, что в конце его Бахтин обосновывает «уплотнение» «фиктивного другого» – объясняет мистическое событие чисто «архитектоническими» причинами. Бахтинская «философия зеркала» – очень характерное проявление загадочной двойственности его воззрений: идя от чисто феноменального плана, мыслитель в конце концов взрывает позитивную видимость, «прозаику», и делает выводы далеко не «прозаические». «Прозаичность» Бахтина – лишь кажущаяся прозаичность.

35 «Автопортрет с Саскией» Рембрандта в Дрезденской галерее.

36 Автопортрет в Третьяковской галерее.

37 «Mon portrait» – французское стихотворение Пушкина-лицеиста.

38 Как философско-эстетическая, проблема портрета была поднята в известной Бахтину книге: Христиансен Б. Философия искусства. СПб., 1911 (Часть VIII). Здесь Христиансен обосновывает то, что портрет изображает метафизическое начало в человеке. Великий портрет, по Христиансену, кажется живым благодаря тому, что в разных участках лица художником запечатлено разное выражение. К воззрению Христиансена присоединяется П. Флоренский в «Смысле идеализма»: «Запечатление лика человеческого в портрете – это есть доступная внешнему созерцанию идея данного лица» (Священник Павел Флоренский. Смысл идеализма. Сергиев Посад, 1914. С. 38). Позже – в работе «Иконостас», написанной в 20-е годы, – с «идеей» человека Флоренский свяжет уже не портрет, но икону, причем назовет ее – по странному совпадению с Бахтиным – «окном» в горний мир.

39 Здесь Бахтин впервые предпринимает попытку приложения идей своей общей эстетики (в главе «Пространственная форма героя» ориентированной все же;