Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

— Дед, не осуждал бы ты наставника, — проговорил сидевший рядом крепкий лысый мужчина с низким скошенным лбом. — Ему общину не просто так вести доверили.

— Не просто. И путь верный он знал, спору нету. Да только может сбился он с него? А? Может по старости забыл, что тут за ужасы творились, и посему стал их так облагораживать? А может те дела для него тогда просто чужими были. Не подпускал он их к сердцу. А вот у меня всё по живому прошлось. И я никогда не забуду, к чему нас в прошлый раз привило смирение. Да и как забыть, когда на твоих глазах сестру воины насилуют, а потом в петле болтаться оставляют? Как забыть, как сына пятилетнего хоронишь, как брата по кусочкам собираешь? Как дом твой жгут и тебе со всей семьёй, на родной земле, год за годом скитаться приходится. Год за годом! Нет, такое не забудешь. Бога будешь молить, чтобы память отшибло, а все равно не поможет.

— Наставник говорит, что в той жертве было очищение от грехов, — уже менее уверенно произнес здоровяк. Айдек заметил, что разговоры за столом немного поутихли, и всё больше людей слушали старика.

— Значит, сам не знает, о чём говорит. Что, многие из камнемольцев свою скверну отринули, когда видели, как нас камнями забивают или живьем в угли бросают? Единицы! А остальные либо отмахнулись, либо позлорадствовали. Не было в такой жертве ничего от божьего замысла. Не мог Всевышний этого желать! Только торжество зла и грешников то было и ничего больше.

— А что праведные тогда должны были делать? От веры отречься? — проговорил юноша, которому на вид было лет пятнадцать.

— Сражаться они должны были! — старик в сердцах стукнул кулаком по столу. — Мечом чистить мир от торжества зла, как завещал нам сам Лиаф Алавелия!

— Сам ты тоже не сражался, дядя Кирот, — проговорил глава семьи Треоя, Келло.

— А должен был. И позор мой в том, что принял грех малодушия. Да только все наши наставники тогда в него впали и про мученичество говорили, а нам нужен был воин! Гнев Всевышнего направляющий на скверну! А Элькария, он…

— Волю бога не слышит?

— Сам знаешь, Келло. Да только есть подле него те, кто слышать умеют. И понимать тоже.

Фалаг невольно повернулся. Эйн Халавия сидел молча и мелкими глоточками пил вино из чаши, словно и не слушая разговора. После приступа он не притрагивался к еде и не пытался ни с кем заговорить, но Айдеку показалось, что по его лицу проскочила тень легкой улыбки.

Остаток ужина семья говорила в основном о делах и домашних хлопотах. Когда тарелки были чисты и люди начали расходиться по комнатам, Айдек, поблагодарив всех за трапезу, отправился к выходу. Оказавшись на улице, он вжался спиной в стену дома и с силой провел ладонями по лицу, словно желая стянуть его и выкинуть куда-нибудь в сторонку.

Многолюдные сборища, пусть даже и таких добрых и открытых людей, давались ему тяжело. На них фалаг всегда чувствовал себя молчаливым трупом. Но ничего. Уже скоро его ждет иная жизнь. Жизнь в окружении солдат, с которыми можно общаться и при помощи приказов, а не вести беседы. Это у него вроде как получалось.

Дверь позади него скрипнула и на улицу вышел Эйн.

— Ты был молчалив, друг.

Фалаг чуть было не рассмеялся. Слова ученика наставника точно попали в его мысли.

— Не обижайся Эйн, просто я косноязык… мне трудно даются слова и разговоры.

— Молчание есть добродетель, — мягко улыбнулся он. — Но люди эти добры и честны, и я надеюсь, что вечер среди них не был тебе в тягость.

— Совсем нет. Просто я… нелюдимый.

— Я понимаю тебя. Но я хочу, чтобы ты знал и помнил, что праведный никогда не будет один. Мы община и узы наши крепки. Каждый из нас всегда даст тебе кров и протянет руку помощи, ибо ты идешь с нами по одному пути. Таков наш завет и ниспослан он самим Богом.

— Я знаю и ценю это. Но вряд ли я ещё увижу этих людей. Я отправляюсь очень далеко. На новую границу. Уже завтра.

— Это ли тяготит твое сердце друг?

— Нет… совсем нет. Я сам хотел этого. Сам вызвался служить там.

— И все же я вижу, что груз тяжких мыслей тревожит твоё сердце. Ты знаешь, порой запертые внутри мысли начинают кусаться, словно голодные звери, но сказанные вслух, они обретают свободу птицы.

Похоже, Эйн Халавия и вправду умел читать людей. Ну или все переживания и сомнения Айдека были написаны на его лице, словно на листе пергамента. Тяжелые раздумья и вправду не отпускали фалага. Они были с ним весь этот вечер и многие дни до него. Они были заперты в его голове, не находя ни малейшего способа превратиться в высказанные слова.

Его семья была далеко, а друзей у Айдека как таковых не было. Так, пара человек в Хайладской крепости могли пропустить с ним в таверне по чашке вина, поболтав о всяких пустяках, но ни с одним из них он никогда бы не стал делиться своими сокровенными мыслями. Он бы просто не решился выплеснуть на них все то, что скрывалось внутри его души, боясь встретить черствость, непонимание, безразличие или даже смех. Ради этих слов, он и жаждал встречи с наставником. Но услышав его проповедь, он испугался и решил запереть их внутри.

Но сейчас, стоя рядом с Эйном, ему почему-то хотелось быть честным. Впервые за долгие годы он был готов поделиться всем тем грузом мыслей, что день за днем были лишь его собственным достоянием, с другим человеком.

И все же, слова довались ему тяжело. Они словно обросли колючками и с болью разрывали его горло, застревая на губах, цепляясь за зубы, отчаянно не желая превращаться в звуки. Айдек почти силой вытолкал их наружу.

— Понимаешь… дело в моей жене. Наш… наш брак, он…. я хочу, чтобы она осталась.

— Осталась в Кадифе, пока ты будешь на границе?

— Да, именно так.

— Благословлены ли вы детьми?

— Нет, — Айдек тяжело вздохнул. — Нет. Бог… Бог так и не дал нам этой радости.

— Скажи мне, Айдек, нашей ли веры эта женщина?

— Нет, она язычница. Приносит жертвы, ходит к прорицателям. Но нас связали вместе семьи. И я не знаю, как быть.

— И что же держит тебя подле идолопоклонницы?

— Долг. Он не велит разрушать наш союз. Наши роды связаны общими делами и землями. Но жизнь вместе стала невыносимой.

— Брак и узы семьи священны, и мы не приемлем разводы, считая их грехом, ибо рождают они распутство. В своей семье, в своих детях, человек обретает не только поддержку и утешение, но и твердость. Он обретает продолжение дел и своей крови, пуская крепкие корни в само основание этого мира. Одиночку легко сломать и подчинить злой воле. В одиночестве таятся соблазны. Семья же преумножает силу каждого, а община укрепляет и закаляет её. Так гласит учение праведных. Но священны лишь те узы, что заключаются под символами истинной веры. Только когда два сердца, познавших истину наполняются теплом и любовью, они очищаются от скверны греха и дурных помыслов. Язычники неверны, они предаются разврату, порокам и мерзостям. Их семьи создаются для наживы, а плоть властвует над их желаниями и помыслами. И посему рода их слабы и гаснут с каждым новым поколением. Наши же семьи благословлены почтением и любовью, они многодетны и крепки, ибо задача праведных нести свет истины и нести его не только словом, но и самой своей кровью, преумножая её и наполняя ей землю. Семья наш долг и наше благословение. Но лишь праведная семья. Твой же брак в глазах Бога и не брак вовсе. Он множит лишь раздоры и несчастье коим не будет конца, ибо между вами с женой пропасть. Ваши пути различны и нет между ними мира и покоя. Твой ведет тебя к праведному бессмертию. Её — к забвению. И потому бог не дает вам детей. Не дает, ибо взращенные в расколотом доме дети и сами окажутся расколотыми. Помни, что как болото никогда не уродит доброй пшеницы, так и из страданий не сможет родиться счастье. Так что не бойся рвать узы, если они гнилы и лживы. Не бойся бросать то, что и так тебе не принадлежало. Таков мой совет тебе, Айдек.

Как раз таких слов он ждал всё это время. Слов, что подтвердят его мысли и придадут ему смелости сделать то, на что так долго не хватало духу. Их союз и вправду превратился в болезнь. Он был пропитан ядом, что день за днем отравлял их плоть и мысли, заставляя замыкаться в страдании и обоюдной ненависти. Кроме прожитых под одной крышей лет, у них не было ничего общего. А если за столько времени общее так и не возникло, то наивно было полагать, что ещё пара болезненно-мучительных годов что-то поменяет.