Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

Евстигнеев искоса посмотрел на ссутулившегося Петра и умолк.

Тело Вяткина лежало на плащпалатке под безлистым деревом. Около него безмолвно стояли бойцы.

Петро быстро подошел, опустился перед Вягкиным на колени, долго глядел в его смутно белеющее в темноте лицо.

Гимнастерка на Вяткине была порвана, завиток русого волоса на лбу слипся от крови.

Петро приложился губами к холодному лицу друга и словно впервые осознал, что произошло непоправимое. Резко распрямившись, он глотнул воздух и, пошатываясь, пошел от дерева.

На рассвете батальон Тимковского выбил гитлеровцев с высоты и ворвался в предместье города.

В порту, около причалов, еще шла перестрелка, рвались гранаты, а жители Темрюка уже высыпали из убежищ и подвалов, заполняли улицы.

Петро, заметив около крайней мазанки дубовую колоду, присел передохнуть. Возбуждение, вызванное боем, еще не прошло, пересохшие и потрескавшиеся до крови губы мелко дрожали.

Ему много раз доводилось водить людей в атаку, много раз Петро и сам сходился в рукопашной схватке с врагом, но такой яростной атаки, как сегодня, он не помнил. В ушах еще до сих пор стояли оглушительная пальба, рев, стоны и хрип.

Петро устало вытирал грязным, давно не стиранным платком густую пыль со лба, с потной шеи, и воспаленными от бессонницы глазами разглядывал улицу.

Было рано, но солнце припекало совсем по-летнему. Бойцы толпились у колодца. Помогая друг другу и оживленно переговариваясь, они смывали грязь с красных, обветренных лиц, наполняли до краев котелки водой и, шутливо чокаясь, жадно припадали к ним.

Со двора вышел, подслеповато щурясь на солнце, старик, остановился у каменной огорожи. Одет он был в рванье, на ногах его ярко желтели постолы из резины от автомобильных камер.

Старик уставился на Петра, нерешительно шагнул к нему и, колеблясь, опять остановился.

— Подойдите, подойдите, папаша! — пригласил Петро. — Не бойтесь.

От громкого голоса старик вздрогнул и, торопливо сдернув с головы линялый картуз, подошел.

— С освобождением, отец! — сказал Петро. — Хозяин хаты, что ли? Присаживайтесь… С освобождением, говорю, дедушка!

Старик, продолжая стоять, вглядывался в Петра. Ветерок шевелил его мочалисто-желтую бороду.

— А вы русские? — спросил он.

— Русские, русские! Советские.

— Нет, правда, русские?

Старик вдруг затрясся, засуетился. Лицо его сморщилось, и по изможденным щекам покатились крупные слезы.

— Привел господь!.. Сыночки наши!.. Мы не гадали и в живых остаться… Угонял всех, казнил…

Старик неожиданно рухнул на колени, поймал руку Петра, прижался к ней холодным ртом.

Петро поднял его, усадил, но старик никак не мог успокоиться.

— …А я гляжу, погоны… — возбужденно блестя припухшими глазами, бормотал он. — Про погоны нам, правда, брехали, но мы им ни в чем не верили… — Старик с неожиданной легкостью поднялся, вытирая слезы, и, не отрывая взгляда от Петра, сказал: — Побегу бабку покличу… В яме мы сидели… Ховались…

Он запнулся и со страхом посмотрел в конец улицы. Оттуда показалась колонна пленных. Они шагали по пыльной дороге, медленно переставляя ноги в неуклюжих башмаках и обмениваясь друг с другом короткими фразами.

— Они! — выдохнул старик, сделав шаг к хате.

— Эти не страшные, — заверил Петро, улыбаясь. — Клыки у них вырваны… Смело зови бабку… Хозяйнуй.

Старик проводил пленных таким ненавидящим взглядом, что те обратили на него внимание, зашептались.

Неожиданно старик звучно и громко плюнул в сторону пленных, погрозил им кулаком и, не оглядываясь, заковылял к своему двору.

На улице становилось все шумнее и многолюдней. Появились женщины, забегали босоногие ребятишки. Скрипя колесами, потянулись обозы, санитарные повозки.

Держась почему-то изгородей, проехал, сильно раскачиваясь в седле, кубанский казак. Петро вгляделся и увидел, что он серьезно ранен: кровь залила его чекмень, часто капала с шеи на кисти рук, на шаровары.

Санитары принудили упрямого казака слезть с коня и повели его перевязывать. Он шагал за ними, спотыкаясь и мотая головой, но повода из рук не выпустил.

Глядя на смертельно бледное лицо казака, на кровь, стекающую по его одежде, Петро подумал о Вяткине. Он вынул из сумки его документы, взятые на хранение перед уходом парторга в разведку, отделил партийный билет и положил его в боковой карман гимнастерки, вместе со своим, затем развернул записную книжку.

На первом листке, над фамилией ее владельца и адресом семьи, было аккуратно написано чернилами: «Трус и в жизни мертв, а храбрый и мертвым живет».

Несколько следующих страничек занимали записи карандашом, которые Вяткин озаглавил: «Что надо сделать после войны».

К Петру подошел Евстигнеев, у него были такие же воспаленные и красные глаза, как и у Петра, и он так же, как Петро, был подавлен и грустен.

— Говорят, снам не надо верить, — сказал он надломленным голосом, садясь рядом на колоду. — Я им и не верю… А вот вчера сон мне очень плохой привиделся… Пил водку, а она черная… горькая-прегорькая… Даже в сознание взять себе не могу, что нету нашего Василь Васильевича…

Евстигнеева позвал командир взвода; за ним поднялся и Петро. Ему надо было найти Тимковского, но в эту минуту тот сам показался из-за поворота улицы. С ним был Олешкевич.

— Людей никуда не отпускай, Рубанюк, — приказал Тимковский. — Скоро двинемся дальше…

Закурив, он пошел к самоходчикам, чистившим невдалеке свои орудия.

— Тело Вяткина привезли? — спросил Олешкевич.

— Да. В первом взводе.

Олешкевич сел на колоду, с которой только что поднялся Петро, и снял фуражку.

Петро, передавая ему партийный билет Вяткина, не удержался, и по его лицу, черному от пыли, солнца и ветров, поползли слезы.

— Записную книжку я оставлю себе на память, — сказал он, когда Олешкевич собрался уходить. — Как он к будущей жизни готовился! Сколько хороших планов наметил.

— Да, — сказал, тяжело вздохнув, Олешкевич. — Настоящий человек был.

…Похоронили Вяткина на главной площади. А спустя час полк Стрельникова по приказу командира дивизии уже преследовал противника, панически хлынувшего к переправам через Керченский пролив, к косе Чушка.

Стремясь увести в Крым свои потрепанные на Таманском полуострове части, гитлеровцы выставили сильные арьергарды, заслоны, оставляли «смертников», густо минировали дороги.

Они сопротивлялись с отчаянием обреченных, и понадобилось несколько дней, чтобы окончательно сломить их упорство.

Девятого октября, на заре, преследующие стрелковые подразделения овладели последним населенным пунктом Таманского полуострова — хутором Кордон. Почти одновременно самоходчики ворвались на косу Чушка.

Батальон Тимковского, вместе с соседним батальоном гвардии капитана Седых, взявший с боя последнюю высоту, которая преграждала путь к морю, быстро распространялся по песчаной полосе.

С небольшой кучкой фашистов, сгрудившихся у плота, разделывались артиллеристы. Открыв из нескольких орудий огонь вдоль косы, они разворачивали остальные пушки стволами на море.

Петро подошел к воде. Над проливом плыли пышные, кудрявые облака, окрашенные восходящим солнцем; обеспокоенно кричали кулики и чайки. Тяжелые волны лизали песчаную косу, пенились, с мягким шуршанием откатывались.

В утренней серо-голубой дымке вырисовывались лиловые очертания Крымских гор…

Небольшая, километра в три, полоса морской воды отделяла советские части, разгромившие таманскую группировку, от гитлеровцев, укрепившихся на Керченском полуострове.

И генералы, и рядовые солдаты, и летчики, и моряки — все, кто с боями дошел до моря и с законной гордостью произносил наименования своих частей: «Таманская», «Темрюкская», «Анапская», «Кубанская», — все понимали, что впереди еще более почетная и сложная задача: не дать противнику опомниться от удара на Тамани, поскорее высадиться в Крыму.

У командования фронтом были серьезные основания торопиться с десантом не только потому, что каждый день и каждый час противник использовал для усиления на восточном побережье полуострова своей и без того крепкой обороны. На исходе был октябрь, близилось время штормов, и штормовая погода могла серьезно осложнить выполнение задачи Азовской флотилией, которой поручалось обеспечить высадку войск в Крыму.

…Рота Петра Рубанюка уже неделю стояла в рыбачьем поселке, на берегу Азовского моря.

Невысокие хаты под красной и белой черепицей были разбросаны как попало, в просветах между ними виднелось чугунно-серое море. Свирепый ветер гнал по кремнистой земле колючие песчинки; швырял их в воду, рвался дальше, оставляя мелкую зыбь на тяжелых гребнях волн.