Киномания - Теодор Рошак

Что? Он показывал на сырную палочку, лежащую на моей стороне стола. Вдруг я понял, что от еды ничего не осталось — Анджелотти поглотил все: баклажан, закуски, салат, пиво. Я подтолкнул к нему палочку. В эти минуты я и думать не мог о еде. Голова у меня кружилась. Всего за один последний час он рассказал мне тайную историю создания первой атомной бомбы, назвав малоизвестных личностей, предположительно сирот, которые подталкивали Роберта Оппенгеймера на путь, ведущий к Хиросиме. В его устах это звучало абсолютно убедительно. Но, выслушав его рассказ, я не находил себе места.

— Я прекрасно понимаю, что вы чувствуете, — сказал он наконец сочувствующим тоном, — Я так долго живу с этими фактами, что они уже не ошеломляют меня. Но я помню: когда мне впервые рассказали об этом, я тоже никак не мог согласиться с услышанным.

Мне нужно было знать, существуют ли какие-либо доказательства того, что он мне рассказал. Он мягко рассмеялся.

— Какие же? Документы? Архивные записи? Конечно же нет. Ничто важное в истории мира никогда не фиксируется на бумаге. Устное слово, частный разговор, джентльменское соглашение, кивок, шепоток, движение бровью. Так строятся состояния, замышляются великие преступления, совершаются жестокости, истребления народов. Власть имущие связаны некоего рода телепатией. Можно обойтись и без слов. Что уж говорить о бумаге. Но разве могут документы сказать что-нибудь, что и так уже очевидно? Я имею в виду новейшую историю во всей ее совокупности. Разве она не является убедительным доказательством? Что еще нужно разумному человеку?

— Что вы хотите сказать?

Анджелотти глубоко вздохнул, потом погрузился в молчание; глаза его закрылись. Он словно бы впал в небольшую медитацию. Когда он начал говорить, глаза его все еще были закрыты.

— Вы, Джон, исследуете кино. Так вот представьте себе, что пять последних веков сжались до одного часа. Разве теперь эта история не становится для вас очевидной? Что мы видим? Любовный роман с властью, которая становится все сильнее. Наша постыдная, но такая пьянящая сделка с Мефистофелем. А власть обращается в оружие — каждое великое открытие, все великие теории. Пушки, бомбы, ракеты, отравляющие вещества, танки, самолеты. Страны становятся мощнее, войны становятся все мощнее… в конечном счете мощь войн превышает мощь мира. Следующая война станет последней. Нам всем это известно. И остается только гадать, выживет ли хоть что-нибудь — термиты, тараканы, бактерии. Соедините войну с микробами, и, возможно, после катастрофы не останется ничего. Будет адский огонь бомбы, шествие чумы, и наконец ядерная зима затмит свет на тысячу лет, а после — ничего, голый камень вместо плодородной почвы. Вы согласны, что это никакая не фантазия? Это выпуск новостей. Кино, которое мы смотрим, безумный прыжок к уничтожению. Вы только представьте себе гения, который организовал такую постановку. Машины, лекарства, инструменты для исследования макро-и микромира. Подумайте, сколько всего было извращено, искажено, отравлено. Как можно объяснить столь удивительную связность этого жуткого сценария? Может ли это быть чистой случайностью? Разве не очевидно, что мы имеем дело с планом, четко расписанным планом? Даже если бы вы ровным счетом ничего не знали о сиротах, то все же в миг ужасающего озарения разве не могли бы сказать себе: «Такое ощущение, будто кто-то это спланировал»? Но мы-то с вами знаем, в чем тут дело, правда? Мы можем сказать: «Это не ощущение, потому что кое-кто и в самом деле это спланировал».

Он вышел на кухню заварить кофе и приготовить десерт, а я остался сидеть ошарашенный и подавленный. Слушая его красивый сильный баритон — его напевный голос звучал, как грегорианские песнопения, — я понял, что означает быть человеком веры, связанным с традицией, которая учит охватывать мыслью века. Анджелотти, ведя свою маленькую, тайную и, возможно, тщетную войну против сирот, явно умел поддерживать свой боевой дух на высоком уровне. Я завидовал его жизненной силе. Что касается меня, то я быт просто раздавлен. Когда он вернулся с двумя дымящимися чашками и блюдечком бисквитов — еще немного еды, которую ему придется проглотить за меня, — я сообщил, насколько безнадежными кажутся мне перспективы.

— Если все, сказанное вами, правда, то я не вижу, чему послужит дальнейшее изучение сирот. Что такого я смогу сделать в промежутке до две тысячи четырнадцатого, чего не смогли сделать другие?

— Не могу сказать точно. Возможно, если вам удастся раздобыть то устройство, о котором вы пишете в своей статье… саллиранд, как вы его называете. Подумайте — ведь с его помощью вы сможете продемонстрировать всем приемы, которыми пользуются сироты в кино.

— Они никогда мне его не дадут.

— Вы уверены? А может, вам удастся его, так сказать, «высвободить»?

— Это значит «украсть»?

Анджелотти застенчиво улыбнулся.

— Будь я иезуитом, я бы предложил вам приемлемое оправдание. Казуистика доминиканцев куда как примитивнее. Можем мы исходить из того, что «на войне все средства хороши»?

Немного тушуясь, я признался:

— Я уже пытался.

— Ах, так?

— У Саймона. Я попросил его дать мне попользоваться саллирандом, но он отказал. А если бы дал, то я бы умыкнул эту штуковину.

— Но возможно, если бы вы вернулись в Цюрих в их кинолабораторию… кто знает? Может, случай и подвернулся бы. Как хотите, но ваше описание этого прибора не очень убедительно.

— Откровенно говоря, Эдуардо, воришка из меня никакой, если вы об этом.

— Я уверен, мы придумаем что-нибудь другое, — поспешил он успокоить меня. — Мы должны поговорить еще. А пока я только прошу вас взвесить мое предложение. В одном, по крайней мере, я уверен — никто другой не имел таких уникальных шансов раскрыть этот великий заговор. Я не знаю ни одного человека, кого они подпустили бы так близко к себе. И это в то время, когда сироты рискуют больше, чем когда бы то ни было.

— Почему?

— Потому что им приходится все больше и больше открывать то, что они делают, все большему и большему числу людей. Фильмы Данкла увидят сотни миллионов по всему свету. Сам Данкл станет знаменитостью. Кажется, нет способа избежать этого. Может быть — боюсь сглазить — может быть, это ошибка, единственная ошибка, которую допустили наши друзья. Уверяю вас, Джон, я не переоцениваю наши шансы. Но моя вера учит: отчаиваться нельзя.

Провожая Анджелотти к лифту, я задал ему еще один вопрос, который припас напоследок еще раньше.

— Мелодия, которую вы напевали во время обеда… вы знаете, откуда она?

— Прошу прощения. Разве я напевал?

Я насвистел несколько тактов того, что мне запомнилось.

— Ах да, — сказал он, подхватывая мотив и добавляя к нему еще несколько нот. — Французская народная песенка. Все еще довольно популярная. Трюффо использует ее в «Шантрапе»{355}. Я сегодня работал с этим фильмом. Он придержал дверь лифта, чтобы напеть еще несколько тактов, — Прилипчивая, правда?

Вернувшись в квартиру, я выключил свет и в ожидании Клер улегся на диван. Теперь то, что она могла сказать о статье, почти не имело значения. Анджелотти убедил меня — ее публикация бесперспективна. Не потому, что она пыталась сказать слишком многое, а потому, что теперь я имел некоторое представление о том, сколько еще нужно сказать о вещах, в которых я был полным невеждой. На это могут потребоваться годы работы — раскопки, подбор фактов, формулировка обвинения. Эта перспектива обескураживала меня. Тем более что я понимал, насколько слаба моя преданность делу Анджелотти. Нет сомнения, в тот вечер он выставил передо мной сирот в чудовищном свете. Если бы я поверил во все, что он рассказал, то наверняка разделил бы его фанатическую одержимость. Но я просто не мог принимать всерьез описанные им апокалиптические планы. Пока еще не мог — не обдумав все как следует, не получив новых свидетельств. А помимо всего прочего, союзник из меня получался ненадежный.

Анджелотти, наверно, сильно удивился бы, узнав, что мои сомнения возбудила та мелодийка, вопрос о которой я ему задал. Я не смог бы объяснить мое любопытство в связи с ней, а потому и не пытался. Я был уверен: готовя еду, он мурлыкал ту же мелодию, что пела Натали Физер в тот субботний день в Эрмоза-Бич, переживая свои страсти. После того необычного происшествия я часто ловил себя на том, что напеваю ее себе под нос. Значит, это была всего лишь народная песенка, которую где-то случайно услышала миссис Физер. Каким бы ни был истинный ее источник, песня Гийемет имела для меня особое значение. Она несла в себе воспоминание о древней бойне, в ходе которой погибли тысячи людей. Кем были сироты — жертвами или негодяями? В чем состояла моя роль — в том, чтобы стать их врагом, их адвокатом или просто нейтральным наблюдателем, который запишет давнюю, утраченную главу в истории человеческой нетерпимости? Без ясного решения на сей счет мне никогда не хватит воли сделать то, что предлагал Анджелотти.