Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

Выносит варварам регалии Равенны;

Ей слышен чей-то стон, — как будто плачет лес,

То голоса ли нимф, то голос ли небес;

Но внемлют вместе с ней безмолвные поляны:

Богиня умерла, нет более Дианы!

3 октября 1894

Стихотворение намеренно построено как загадка: героиня названа «она», и читателю как бы предлагается догадаться, кто это «она» и что с ней случилось. Пан, как известно, — древний бог природных сил, первобытный, косматый и козлоногий. Направление мысли задано эпиграфом. Он взят из знаменитой, но очень загадочной истории, переданной Плутархом, «О молчании оракулов», 17: плыл корабль из Греции в Италию, на нем был кормчий Фамус, и вот возле острова Пакса с берега раздался громовой голос: «Фамус, скажи в Италии: великий Пан умер». Подплывая к Италии, Фамус сказал эти слова, и тотчас берег огласился стенаниями, неизвестно чьими. Потом эта фраза о смерти бога стала осмысляться как символ конца языческого мира. Для русского читателя это выражено в одном стихотворении в прозе Тургенева: герой глядит на прекрасную южную природу и, ликуя, восклицает: «воскрес великий Пан!» — и тотчас равнина оживает, по ней кружатся радостными хороводами сонмы нимф, но вдруг одна из них вскрикивает, указывает на горизонт, над которым виднеется золотой крест на церкви, и сразу все исчезает. Конец античного мира — образ, близкий брюсовской молодости, когда в ходу были выражения fin de siècle, декаданс (верленовское: je suis l’Empire à la fin de la décadence): Брюсову и его сверстникам было приятно ощущать себя последними носителями своей культуры.

Но в самом стихотворении Брюсова Пан не упоминается, он только дает общую эмоциональную установку. В стихотворении три плана — три части, объемом в 2, 2 и 4 стиха. Поле зрения в них постепенно расширяется. Первая часть, «Она в густой траве…» — что здесь случилось? По-видимому, это финал любовной сцены: девушка потеряла девственность. Вторая часть, «император пленный…» — по-видимому, финал политического события, римская империя потеряла независимость. Заметим, что исторической точности здесь нет: Равенна действительно была опорной крепостью последних западных императоров, но перед варварами ни разу не капитулировала. Третья часть, «плачет лес» и небеса, «богиня умерла, нет более Дианы», — по-видимому, финал общекультурного события, конца античной цивилизации. Диана в этой фразе подменяет великого Пана из эпиграфа — почему? Чтобы лучше замкнуть на себе все три плана: Диана — богиня-девственница, проститься с ней естественно, прощаясь с девственностью; и Диана — богиня государственного пантеона, который рушится вместе с государством (тогда как Пан государственным богом не был никогда). Так параллельно приходят к концу все три плана: человеческий, государственный и вселенский, и последнее слово стихотворения возвращает нас к эпиграфу.

Любопытно, однако, что если образная кульминация стихотворения — это, конечно, имя Дианы в концовке, то стилистическая кульминация — иная: редкое слово «регалии» Равенны. Замечательно, что оно не только редкое и вдобавок аллитерированное, но и неопределенно-расплывчатое и тем притягательное: если подставить более конкретные слова, например «ключи и меч Равенны», то картина будет менее выразительной.

Таков образец ранней поэтики Брюсова, чисто-символистской, где ничто прямо не названо и угадывается по намекам и сопоставлениям.

* * *

Гумилев обращается к античным темам в ранних своих стихах, где он выступает учеником и подражателем Брюсова. Он проще Брюсова и как бы вульгаризирует его приемы. На него произвела впечатление галерея монументальных сверхчеловеческих образов в брюсовских «Любимцах веков» (Ассаргадон, Рамсес, Моисей, Александр Великий, Клеопатра, Баязет, Наполеон…) и в последующих книгах, в том числе и Антоний. Но сам он подменяет фигуры титанов фигурами эстетов. Из героев Ницше его персонажи превращаются в героев Уайльда. Историческая достоверность страдает от этого еще больше. Примеры — «Помпей у пиратов» и «Каракалла».

ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ

От кормы, изукрашенной красным,

Дорогие плывут ароматы

В трюм, где скрылись в волненье опасном

С угрожающим видом пираты.

С затаенною злобой боязни

Говорят, то храбрясь, то бледнея,

И вполголоса требуют казни,

Головы молодого Помпея.

Сколько дней они служат рабами,

То покорно, то с гневом напрасным,

И не смеют бродить под шатрами

На корме, изукрашенной красным.

Слышен зов. Это голос Помпея,

Окруженного стаей голубок.

Он кричит: «Эй, собаки, живее!

Где вино? высыхает мой кубок».

И над морем, седым и пустынным,

Приподнявшись лениво на локте,

Посыпает толченым рубином

Розоватые длинные ногти.

И, оставив мечтанья о мести,

Умолкают смущенно пираты

И несут, раболепные, вместе

И вино, и цветы, и гранаты.

«Помпей у пиратов» замечателен тем, что Гумилев в нем смешивает ни много ни мало Помпея с Цезарем — для историка это все равно, что спутать Сталина с Гитлером. Был исторический факт: Помпею было поручено уничтожить пиратов по всему Средиземному морю, и он расправился с ними за одну кампанию. И был исторический анекдот: Юлий Цезарь в молодости попал в плен к пиратам, с него потребовали выкупа, он со смехом сказал «мало!» и обещал двойной, в ожидании выкупа вел себя в плену как хозяин, грозил пиратам: «вот как освобожусь — расправлюсь с вами и казню вас», и действительно, освободившись, расправился и казнил их. Вот такая картинка — пленник, помыкающий своими пленителями, — и представлена в стихотворении Гумилева, только пленник назван не Цезарем, а Помпеем. А эти два образа трудно спутать: Помпей в традиционном представлении — это суровый воин, а Цезарь — и политик, и писатель, и, если угодно, эстет; кульминационная строфа Гумилева «И над морем, седым и пустынным, Приподнявшись лениво на локте, Посыпает толченым рубином Розоватые длинные ногти» вообразима в применении к молодому Цезарю, но невообразима в применении к Помпею. Комментатор советского издания Гумилева пытается предположить, что в стихотворении речь идет не о Гнее Помпее, сопернике Цезаря, а о его сыне Сексте Помпее, сопернике Октавиана и Антония, у которого действительно был флот из пиратов; но это маловероятно, образ Секста Помпея в хрестоматийный канон не вошел, а в Гумилеве легче предположить недостаток эрудиции, чем избыток.

Можно лишь сказать, что такое своевольное обращение с античным материалом — еще не предел. У О. Мандельштама, акмеистического товарища Гумилева, дважды упоминается миф о похищении Елены: один раз торжественно, другой раз иронически. Торжественно