Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне — соленой пеной
По губам…
«Сбондили» — грубый вульгаризм вместо «похитили». Но похищали Елену, как общеизвестно, не греки, а троянцы. В стихотворении сказано прямо противоположное — и тем не менее стихи звучат легко и естественно, и современный читатель, как правило, просто не замечает эту вопиющую ошибку. (В значительной степени — потому, что резкий стилистический перебой «сбондили» отвлекает внимание от содержания слов.)
КАРАКАЛЛА
Император с профилем орлиным,
С черною, курчавой бородой,
О, каким бы стал ты властелином,
Если б не был ты самим собой!
Любопытно-вдумчивая нежность,
Словно тень, на царственных устах,
Но какая дикая мятежность
Затаилась в сдвинутых бровях!
Образы властительные Рима,
Юлий Цезарь, Август и Помпей, —
Это тень, бледна и еле зрима,
Перед тихой тайною твоей.
Кончен ряд железных сновидений,
Тихи гробы сумрачных отцов,
И ласкает быстрый Тибр ступени
Гордо розовеющих дворцов.
Жадность снов в тебе неутолима:
Ты бы мог раскинуть ратный стан,
Бросить пламя в храм Иерусалима,
Укротить бунтующих парфян.
Но к чему победы в час вечерний,
Если тени упадают ниц,
Если, словно золото на черни,
Видны ноги стройных танцовщиц?
Страстная, как юная тигрица,
Нежная, как лебедь сонных вод,
В темной спальне ждет императрица,
Ждет, дрожа, того, кто не придет.
Там, в твоих садах, ночное небо,
Звезды разбросались, как в бреду,
Там, быть может, ты увидел Феба,
Трепетно бродящего в саду.
Как и ты, стрелою снов пронзенный,
С любопытным взором он застыл
Там, где дремлет, с Нила привезенный,
Темно-изумрудный крокодил.
Словно прихотливые камеи —
Тихие, пустынные сады,
С темных пальм в траву свисают змеи,
Зреют небывалые плоды.
Беспокоен смутный сон растений,
Плавают туманы, точно сны,
В них ночные бабочки, как тени,
С крыльями жемчужной белизны.
Тайное свершается в природе:
Молода, светла и влюблена,
Легкой поступью к тебе нисходит,
В облако закутавшись, Луна.
Да, от лунных песен ночью летней
Неземная в этом мире тишь,
Но еще страшнее и запретней
Ты в ответ слова ей говоришь.
А потом в твоем зеленом храме
Медленно, как следует царю,
Ты, неверный, пышными стихами
Юную приветствуешь зарю.
«Каракалла», судя по первым строфам, написан под впечатлением известного бюста Каракаллы, воспроизводимого во всех историях мирового искусства. Гумилев с некоторым трудом усматривает в нем психологический контраст; суровые брови и нежные губы; и сосредоточивается на второй части этого контраста — на мечтательности и нежности. В историю Каракалла вошел как кромешный злодей, убийца родного брата-соправителя и множества вельмож, поклонник Александра Великого; все это Гумилев забывает или оставляет за скобками. Вместо римской мужественной экзотики он вводит в стихотворение восточную женственную экзотику, эстетику не культуры, а природы: сады, звезды, луна, заря. В раннем варианте говорилось логичнее: Каракалла мог бы, как император, спорить с парфянами, а он, как сверхчеловек, спорит с богом: «Угрожаешь Фебу, споришь с Фебом, Но о чем — поведать не дано» (может быть, отголосок сведений о севéровском культе Solis Invicti); к этому добавлялись искусственные, но логически достроенные мотивы заступничества за землю перед небом: «Стон земли несется из тумана, Стон земли больной от диких чар. И великой мукою вселенной На минуту грудь свою омыв, Ты стоишь, божественно-надменный, Император, ты тогда счастлив». Из окончательного варианта эти образы исчезают, вместо соперника-Солнца появляется любовница-Луна («Легкой поступью к тебе нисходит, В облако закутавшись, Луна»), и непонятно становится, какие это «еще страшнее и запретней Ты в ответ слова ей говоришь». Видимо, здесь скрестились два известия из античной биографии Каракаллы (Historia Augusta): о том, что Каракалла интересовался культом сирийского бога Луны, и о том, что он вводил в Риме новые обряды в честь Исиды (6. 5; 7. 3–5; 9. 10); Исида отождествлялась с Луной, любовь Исиды к Осирису была кровосмесительной, отсюда и «запретные слова».
Но дальше начинается произвол. Анахронизм — упоминание об Иерусалиме, которого в это время уже не существовало; анахронизм — упоминание о крокодиле, привезенном для Каракаллы из Египта (об этом крокодиле Гумилев написал отдельное стихотворение: «Мореплаватель Павсаний С берегов далеких Нила В Рим привез и шкуры ланей… И большого крокодила. Это было в дни безумных Извращений Каракаллы…». Имя мореплавателю здесь дано по автору скромного и очень сухопутного «Путешествия по Греции». Но на самом деле крокодил был привезен в Рим не при Каракалле, а при его преемнике Гелиогабале (Historia Augusta 28. 3): Гумилев смешивает императора-злодея с императором-развратником. Недоразумением, наконец, является характеристика «Страстная, как юная тигрица, Нежная, как лебедь сонных вод, В темной спальне ждет императрица, Ждет, дрожа, того, кто не придет»: Каракалла был женат на собственной мачехе Юлии, которая считалась такой же злодейкой, как и он; этот брак тоже числился в ряду его грехов. Гумилев выдумывает императрицу заново, чтобы вместо дикости и преступности перед нами была картина нежности и изысканности — в соответствии с общим духом его поэтики.
Любопытно, что потом, как известно, Гумилев перешел от идеала уайльдовской изысканности к идеалу суровой мужественности. Точно так же, как мы увидим, и Вяч. Иванов перешел, наоборот, от воинствующего пафоса ранних своих стихов к примиренному пафосу поздних. Переходим к балладе Вяч. Иванова «Суд огня». Если Гумилев по сравнению с Брюсовым упрощал и огрублял трактовку античных реалий, то Иванов, наоборот, усложняет и затемняет ее.
* * *
Баллада Вяч. Иванова «Суд огня» интересна для рассмотрения потому, что в ней мы можем сравнивать сразу три текста: ее античный источник, прозаический пересказ этого источника самим Ивановым и поэтическую переработку
