Радуга чудес - Альфред Хейдок

Сергий Радонежский

Памяти моей жены Евгении Сергеевны Хейдок посвящаю.

— Вы уже уходите, но я все же задержу вас еще на несколько минут. Я хочу ответить вам на тот вопрос, который вы так и не решились мне задать. Как только вы вошли, ваш взгляд был прикован к изображению подвижника Сергия Радонежского[13] над моим письменным столом, и у вас мелькнула мысль: «Удивительно! Интеллигентный человек… Говорят — состоял лектором в двух высших учебных заведениях, а на стене икона?!»

— Мм… да право, я…

— Не надо оправданий: я ничуть не в обиде. Я же прекрасно знаю, при каких обстоятельствах вы воспитывались, знаю вашу программу образования — вы и не могли иначе думать.

Так вот, во-первых, это не икона (хотя вполне могла бы быть таковой), а репродукция менее известной картины Н. К. Рериха — он глубоко чтил этот великий Лик русской истории и изображал его не застывшей мумией святости при свете мерцающих в сумраке храма свечей в кадильном дыму, а трудником — строителем с топором в руках, в заношенной рясе… Ведь Сергий в самом деле рубил, строил и принимал бесконечный поток сирых, обездоленных, стонущих от татарского грабежа, от боярских поборов, скорбных и отчаявшихся русских людей… Он выслушивал их горести и погашал их кристальною струею своего сердечного участия в горе каждого. И каждый уходил от него облегченным и обновленным, унося вместе с добрым советом часть его великой любви к народу… Я уверен, что он отказался от предлагаемого ему сана митрополита Московского лишь потому, что слишком любил народ, и в лесах Радонежских он был ближе и доступнее для него, чем в митрополичьих палатах Белокаменной…

И полюбила же его за то сермяжная, лапотная, глухоманная Русь, колом и топором отбивающаяся от наседающих с запада и востока налетчиков. И прозвала его — «Скорый На Помощь».

Но самое главное — умерши, я бы сказал, гражданской смертью, Сергий остался вечно живым в народе. Видели его в Смутное время при осаде поляками Сергиевой лавры, видели во снах и наяву и видят его и теперь. И как он помогал раньше, помогает и теперь, а может быть, даже еще и больше.

Пока я вам это говорил, у вас уже сложилось свое собственное мнение, что оно, возможно, отчасти так и было и что роль Сергия Радонежского, мирителя князей и вдохновителя на борьбу с татарами, особенно в период Куликовской битвы, несомненно, положительна и даже, учитывая религиозные предрассудки тех темных веков, значительна (чтобы не сказать — велика). Но заявление, что он и теперь, пятьсот лет спустя, так же помогает, как и раньше, пожалуй, свидетельствует лишь об изумительной живучести религиозных предрассудков, привитых в раннем детстве этому, в других отношениях вполне нормально рассуждающему старому человеку, каким я являюсь в ваших глазах.

Когда вы это думали, у вас появилось даже что-то вроде жалости ко мне, что я, вопреки ожиданиям, оказался ниже того уровня, на который можно было рассчитывать по нашим прежним беседам.

После этого другой на моем месте, может быть, не нашел бы возможным продолжать беседу, но я ее продолжу единственно для того, чтобы дать вам фактический материал, на отсутствие которого в таких случаях обычно жалуются.

Это было в 1935 году. За год до этого в нашу жизнь, то есть в мою и моей жены, вошел Рерих. Вошел мощно и преобразил, дал ей новые пути и направление решительно и навсегда.

И сам ушел на свои необычные пути творить мировые задания. И оставил нам лик Сергия, чтобы было к кому обратиться в тяжелую минуту, потому что Сергий — живой.

После этого наша жизнь пошла совсем по-другому. Со стороны на нее посмотреть — вроде ничего не изменилось, а изнутри — стала совсем другой, получила иной смысл и радостное устремление. Но в то же время появились трудности и опасности, без которых не обходится ни один путь, если он действительно велик… А Рерих звал только на великие пути. Жизнь стала обостряться; зародыши событий, которые прозябали в каком-то кукольном состоянии, стали быстро развиваться, принося нам горе или радость. И вот давнишнее недомогание моей жены стало принимать угрожающую форму, и врачи заявили, что необходима серьезная и даже весьма опасная операция. Мы медлили с решением — нам было страшно. К тому же денег на операцию не было, а жили мы тогда в Китае, где за все надо было платить… Но через какое-то время меня на улице остановил один знакомый и сказал, что давно искал встречи со мною, чтобы передать мне денег: Рерих послал через него, сказав, что мне они скоро понадобятся. Это нас приободрило, но мы все еще медлили, потому что нам действительно было страшно. Страшно потому, что нашли мы друг друга в дыму и в аду гражданской войны и, нашедши, ощутили, что стали сильнее, что заполнилась какая — то томительная пустота в душе и что чаша жизни, где уже было немало горечи, вдруг запенилась розовым счастьем. И ставить все это на карту…

Прошло несколько дней, и в нашем доме одновременно остановились и настенные, и мои наручные часы. Сколько ни раскачивал маятник мой старший сын, он, беззвучно помотавшись как бы в каком-то вакууме, неизменно останавливался. И тогда моя жена сказала:

— Это знак Святого Сергия. Он хочет, чтобы я шла на операцию. Я решилась — так надо.

Но как на беду в то время у нее было простудное заболевание — она была слабенькая, бледная, кашляла, и врачи сказали, что с операцией нужно подождать: как бы не разошлись швы от кашля. Она подождала три дня. Все это время приводила в порядок дом, мыла, стирала, гладила, укладывала, а накануне операции, перед тем как отправиться в больницу, подозвала меня и, показав, что где лежит, сказала:

— На всякий случай, может, и не вернусь…

Я понял: она готова либо туда, либо сюда…

Запретила мне находиться в больнице во время операции: «Зачем тебе видеть, как меня полумертвую на тележке повезут из операционной, одна тебе мука… Ты работай, как всегда. А вот лик Сергия, что Николай Константинович нам оставил, возьму с собой и над кроватью повешу».

Я действительно во время операции в больнице не был — работал. Хотя какая уж там работа!..

Утром ее прооперировали. Было часа четыре, когда доктор разрешил мне на нее взглянуть. И муку же я испытал невероятную: лежит она, бездвижная, что мертвая, только одни глаза живут; и видно — страдает, трудно ей, тяжко ей, и ничем-то я ей помочь не могу — вот что обидно! Смотрю на жену и вспоминаю, как я любил, подхватив ее на руки, переносить через лесные ручьи, да еще в середине ручья остановлюсь да поцелую… А тут ну хоть чем бы помочь!

Впоследствии я узнал, что можно чужую боль на себя переносить, если всем сердцем этого желаешь, но тогда мне это было неизвестно.