Первый ученик - Полиен Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Директор внимательно посмотрел на Веретенникова и сказал:
— Я вас хвалю. Благодарю. С деньгами я распоряжусь сам. Идите.
Веретенников поклонился и, довольный похвалой директора, вышел. В коридоре наткнулся на одноклассника Минаева. Тот брезгливо отстранился и сказал:
— Далеко пойдешь.
— То есть?
— Не то есть, а скотина ты, вот что.
— Сам — скотина, — огрызнулся Веретенников.
Минаев долго смотрел ему вслед и думал: «Барин… Мерзавец… Накрыть бы в раздевалке шинелью, отбить бы почки, так помнил бы… Холуй…»
А тем временем Аполлон Августович беседовал со Шваброй.
— В вашем классе, — сказал он, — очень нездоровые настроения. Без спросу, самовольно собирают деньги для этого Лихова. Вам известно?
— Нет-с, — испуганно ответил Швабра. — Нет-с… Я не знал-с… Я уверяю вас, что не знал-с…
— Очень жаль. Вам следует знать все, что делается во вверенном вам классе. Вы же наставник. Вы же отвечаете за моральное состояние своих воспитанников. Душок нехороший. Кем занесен? Кем?
— Полагаю, что этим новичком-с… Токаревым Владимиром, и, кроме того, трогательная дружба его с Самохиным. Нет сомнения, что вдохновители всего дела именно они-с. Но я не знал-с…
— Потрудитесь возвратить жертвователям их деньги и с соответствующим внушением, конечно. Надеюсь, что у вас в классе это не повторится. И чтобы без огласки. Вы поймите, ведь это позор для гимназии.
— Гм!.. — громко кашлянул присутствующий тут Элефантус. Он был несказанно рад, что директор жучил его врага — Швабру.
— Гм!..
Швабра покраснел, сердито посмотрел на Элефантуса и подумал: «Посмотрим-посмотрим, кто кого, не радуйся еще…»
Сказал:
— Павел Петрович, извините, но… когда вы приходите в мой класс на урок, у вас возмутительная дисциплина-с.
Элефантус выпустил изо рта клубы дыма, сердито загасил папиросу и, поглядывая на директора, ответил раскатисто:
— Совершенно справедливо изволили заметить. Именно только в вашем классе у меня и нет дисциплины. У вас в классе не ученики, а, с позволения сказать, какие-то…
Элефантус пожевал губами:
— Психопатики и лоботрясы, — выдавил он наконец и, заслоняя собою полкомнаты, пошел к дверям.
Оставшись с директором наедине, Швабра поправил на себе галстук и осторожно сказал об Элефантусе:
— Тяжелый человек-с.
— С такой комплекцией не мудрено быть тяжелым, — снисходительно пошутил директор. А потом сухо: — Класс у вас, Афиноген Егорович, действительно, развинтился. Павел Петрович прав.
Швабру так и передернуло. Но он сдержал себя и сказал заискивающе:
— Я приложу все старания-с, Аполлон Августович, а что касается Павла Петровича, то я все-таки прошу вас…
Директор сделал каменное лицо. Швабра осекся и замолчал. Выругав в душе Элефантуса, он сердито схватил журнал и помчался в класс «влиять» на воспитанников.
Спрятав за притворной улыбкой свой гнев, он влетел, как на крыльях, и сказал весело:
— Добрый день, ученички!
Самоха быстро толкнул Корягу и тревожно шепнул:
— Пропали! Слишком ласковый… черт…
Мухомор тоже моргнул друзьям: он почувствовал, что в воздухе пахнет бурей.
— Ну, как делишечки-с, ребятишечки-с? — еще ласковей спросил Швабра. — Вот я принес вам денежки. Вы собирали копеечки. Это, конечно, весьма гуманно, человечно. Кто это из вас придумал?
Никто ни звука.
— Колечка, уж это не ты ли? Хе-хе…
Амосов побледнел, замахал руками:
— Что вы, что вы, Афиноген Егорович, бог с вами.
— Ну-ну, знаю, знаю, что это не ты. Бух, кто? Ась?
— Не знаю… — Бух знал, но боялся Самоху.
— Токарев, признавайтесь-ка, душечка!..
Мухомор — ни слова.
— Кто же, наконец? Не хотите говорить? Ну, не надо. Не настаиваю. Раздадим денежки обратно… Хе-хе… Кто сколько внес? Коля, сколько ты дал копеечек от щедрот своих?
— Я не вносил, — обиженно сказал Амосов. — Очень мне нужно.
— И я не вносил! — крикнул Бух. — Нас даже и не просили. Мы даже не знали.
— Я внес двадцать копеек, — осторожно поднялся Нифонтов.
— Ты? — развел руками Швабра. — Молодец! Иди, иди сюда, высокенький. Возьми, возьми пальчиками — свой двугривенный, купи себе миндальных пирожных. Это, брат, будет куда умней. Ась? Что-с? А еще кто?
Больше никто не признался. Сидели, затаив дыхание, обиженные и злые.
— Умники, умники, — извивался, гримасничал Швабра. — А подумали вы, кому жертвуете? Кто против власти, того как называют? Ась? Токарев, встаньте и ответьте. Как того называют?
— Не знаю, — не вставая с места, проворчал Володька. — Я это не учил.
— Напрасно. Эх!.. Муравьи вы, муравейчики, соловьи вы, соловейчики… Родители ваши с утра до вечера горбики гнут, на ваше содержание зарабатывают, на воспитание… Сердечно мечтают вырастить вас честными, хорошими, а вы…
— Мы ничего плохого не сделали, — сказал Мухомор.
А Швабра, как будто и не слышит, продолжает:
— Срам какой! Я надеюсь, что больше этого не повторится. Аполлон Августович на вас очень обижен.
Умолк.
Класс сидел угрюмо и тихо. Мухомор нервно рвал под партою промокашку. Самоха смотрел на свое колено, держал руки в карманах. Боялся вынуть их, чтоб не схватить книгу и не запустить ее в Швабру.
С крысиной душой, Лобанов и тот почувствовал прилив гнева. Сопел носом и думал: «Ну и Швабра».
Медведев набрал полон рот слюны и от растерянности не знал, куда деть ее. Не то проглотить, не то беречь, пока подойдет к нему Швабра…
Остальные тоже чувствовали себя отвратительно. Казалось, крикни кто-нибудь: «Бей!» — и все, как один, бросятся на мучителя. Лишь Амосов и Бух сидели внешне спокойно. На самом деле Амосов трусил — как бы в общей суматохе и ему не влетело. Бух волновался иначе: ему страшно хотелось узнать, выведает ли Швабра виновников.
Но виновников не нашлось. Жертвователи тоже не признавались.
— Тогда вот что, — сказал Швабра и щелкнул пальчиками. — Ваши денежки мы повернем иначе… Совсем иначе… В церковную кружечку на благолепие храма. Как, Колечка? А?
— Очень хорошо, — волнуясь и не глядя ни на кого, ответил Амосов.
А Мухомор, как услышал, так чуть не вскочил. Понял, что это дикое издевательство над теми, кто хотел помочь Лихову. Только Швабра мог такое придумать.
Хотелось выскочить из-за парты, кричать, кусаться, перевернуть кафедру, доску. Весь горел гневом.
Швабра заметил, насторожился, сказал ехидно:
— Токарев, что с вами? Нездоровы? Идите из класса, попейте водички…
Володька поднялся. Боясь выдать себя, боясь, что не сдержится, он прикусил губу и решительно покинул класс.
Самоха — стрелою за ним.
— Куда? Куда? — сердито одернул его Швабра.
Самохин — сам не свой. Однако превозмог себя, сказал вежливо, как никогда:
— Отпустите… Мне надо…
Швабра глянул и испугался. У Самохина был такой сердитый вид, что, правда, лучше не связываться. Сказал:
— Идите, если уж так надо вам…
На перемене Токарев и Самоха узнали: деньги, собранные арестованному Лихову, будут и в самом деле положены в церковную кружку.
Переглянулись… Ушли в раздевалку и там долго о чем-то беседовали. Наконец крепко пожали друг другу руки и возвратились в класс.
После уроков быстро собрали книги и ушли вместе. Самоха отправился ночевать к Володьке.
НОЧНОЙ ПОХОД
Был вечер.
Самоха и Мухомор тихо захлопнули за собой калитку и пошли вдоль немощеной улицы.
На всю улицу — один фонарь, да и тот освещал только угол маленького домишки, мокрую доску покосившегося забора да край темной лужи, кончавшейся неизвестно где.
По черному небу тянулась серая кисея облаков. Ветер путал и рвал ее.
— Нечего сказать, погодка, — поморщился Мухомор.
— Швабру хоронить бы по такой погоде, в самый раз, — поднимая воротник, сердито ответил Самоха.
— Ну нет, — засмеялся Володька. — Швабру хоронить надо в солнечный, ясный день. Чтобы птички пели и щебетали, чтобы все кругом ликовало и радовалось по случаю такого хорошего праздника.
— А впереди бы гармошка, — обрадовался Самохин, — и чтобы казачка: ти-ли-ти-ли, ти-ли-ти-ли…
— А гроб, чтобы цугом тридцать ослов тащили. Хо-хо!
— А ослов бы украсить павлиньими перьями!
— А на самом переднем — батюшка. Вот бы ловко!
— Действительно! А на следующем — Аполлон Августович.
— А за ним Попочка.
— Нет. Попочка должен идти пешком, за гробом. В руках у него должен быть большой самоварный таз, а на нем орден, что Швабра по царским дням на груди носит.
— А Амоську забыл?
— Амоську? На Амоське траур: на фуражке, на рукавах, на штанах. Весь в трауре. Амоську под руку ведут две няни. Одна глаза ему вытирает, а другая носик. Тьфу! Ну его к черту! — вдруг обозлился Самоха. — Ох, и паршивый! Как вспомню, так кулаки чешутся. Однако, стой, куда это мы попали? Ничего не вижу. Ну и тьма вокруг!