Обещание жить. - Олег Смирнов

Управились до обеда. Поэтому Макеев разрешил своим отдыхать. Кто забрался в шалаш, кто плюхнулся на травку под березой. Макеев раздумывал, чем бы ему заняться. За спиной гаркнули:

— Лейтенант Макеев, ко мне!

Он вздрогнул, показал Илье кулак. Копируя Ротного, тот во гневе раздувал ноздри, вращал белками:

— Колупаетесь, Макеев! Бегом ко мне!

— Иди к чертям, — сказал Макеев.

— Покажешь дорогу, так пойду. А еще сподручней нам туда отправиться вдвоем, к чертям-то.

— Не выйдет вдвоем. Наши пути разойдутся: я в рай, к ангелам, ты в ад.

— Верно, Сашка-сорванец, голубоглазый удалец… Но послушай новость. Умоляю: тс-с! — Фуки приложил палец к губам. — Еще раз: тс-с! Секрет! Военная тайна! Моя агентура раздобыла данные: за лесом, в километре, деревенька имеется, сохранилась на все сто процентов.

— Ну и что?

— Как что! Навестить нужно.

— Когда же?

— Выбрать времечко! Предоставь это мне. Пойдешь со мной?

— Не знаю, — сказал Макеев. — Что там делать? Фуки по-бабьи всплеснул руками:

— Здрасьте! Он еще спрашивает. А девахи?

— Меня это не интересует.

— Ах да, простите, пожалуйста, я запамятовал: маршал Макеев готовит себя к поступлению в рай. Пардон, пардон!

Фуки кривлялся, но было очевидно — сердится. Ишь ты! Это Макееву бы сердиться, что втравил в пустячный разговор. Выпить, девочки — заботы лейтенанта Фуки. Мне бы эти, с позволения сказать, заботы…

Илья перестал кривляться, а значит, и сердиться и сказал просто:

— Пойдем, право, в деревеньку. На пару будет веселей. Пойдешь?

И, не ожидая этого от себя, Макеев ответил:

— Пойду.

— Вот и ладно. Дожидайся моей команды.

«Командир нашелся», — подумал Макеев, удивляясь, как это он вдруг поддался Ильке. Искусил все-таки, хозар. Толкнул на нарушение. Ибо отправляться в деревню придется без разрешения: Ротный ни за что не отпустит.

После обеда, наглотавшись лекарствий, Макеев валялся в шалаше и раздумывал. Все о том же. О предстоящей прогулке. Вместо того чтобы быть со своими солдатами, он умотает с Фуки в деревню. Для чего? Ни для чего. За компанию. Глупо и не нужно. А ведь согласился же, да и сейчас решение твердое — с Фуки в деревню. Удивительно нелогично ведет себя подчас лейтенант Макеев, Александр Васильевич, комвзвода-один, в недалеком прошлом Макеев Сашка, Сашка-сорванец, голубоглазый удалец… Насчет сорванца — отливал пули, не отпираюсь, насчет удальца — не отличался удальством, по крайней мере до фронта не отличался, а глаза у него не голубые, какие же? Не знает, ей-богу. Как-то не обращал внимания. Похоже, серые. Саша, ты помнишь наши встречи? Все помнит комвзвода-один лейтенант Макеев Александр Васильевич — что надо и не надо. Забыть бы кое-что, так полегче бы жилось.

Ни с того ни с сего всплывет перед глазами: противотанковый ров, забитый телами расстрелянных. Один на другом, переплетясь, будто спрессованные теснотой, жуткие в своей обнаженности женские трупы и детские, а у стариков на щеках седая щетина. Ров был едва присыпан землей, весенней талой водой ее смыло, и из рва торчали головы, руки, ноги тех, что еще недавно были живыми людьми. Иногда снится, а то и словно видится наяву: снайперша Люба лежит у блиндажа, по горло укрытая плащ-палаткой, глаза, лоб, волосы в засохшей крови, а в черной дырочке в переносье крови нет — одна чернота. Или это забыть бы: на балконе висят повешенные белорусские партизаны — два парня и девушка, — в телогрейках, но разутые, глаза вылезли из орбит, вывален синий, распухший язык. Неплохо бы забыть и такое: «тигр» утюжит поле, надвигается на Крюкова, у солдата перебиты ноги, он не может отползти в укрытие, а Макеев из своего окопчика не может ему помочь, только противотанковая артиллерия может помочь, но снаряды бьют мимо, и фашистский танк наезжает на Севу Крюкова… Да, многим не смог помочь Макеев. И, возможно, не нужно забывать того, что вспоминается или видится во сне? Наверное, память сопутствует совести: питая воспоминаниями, не дает ей уснуть, совести. Следовательно, ничего не надо забывать. Как бы тяжело это ни давалось.

Еловая ветка под плащ-палаткой колола спину, руки под затылком затекли, но Макееву не хотелось менять положения. Казалось, смени он позу — сменятся и мысли. А ему нужно додумать об этом до конца. О памяти и совести, и вообще о том, как жить. Точнее, как прожить то, что ему отпущено судьбой. Это может быть и полвека, может быть и полдня. Ну, наверное, тут подход разный: если долгая жизнь, то еще можно повернуть себя и так и этак, если совсем короткая — призадумаешься всерьез. Брать от нее. от жизни, все, что успеешь? Ведь на том свете не поживешь, а на этом мало что видел. Дать себе поблажку, отпустить тормоза? Нет, на это он не пойдет. Облачиться в броню правил и ограничений? Как пишут в армейских газетах, «живи по уставу — завоюешь честь и славу». Вряд ли он и на это способен, хоть и стремится к этому. Жизнь не вместишь в уставы и инструкции. Словом, живи, как подсказывает совесть. А ее питает память, воспоминаниями питает…

Макеев смотрел вверх: у вершины конуса ветки были набросаны жидковато и брезжил свет. Макеев вглядывался в этот свет, ждал, что он усилится и озарит что-то, недоступное покамест глазу. Но свет брезжил по-прежнему, не усиливаясь, и Макеев устало вздохнул. Да, он устал. И болезнь сказывается, и марш дает о себе знать, и еще есть некая первичная причина, имя которой война. Уже два года он на войне, двигаясь по маршруту, с коего не свернуть: фронт — госпиталь — фронт. Впрочем, можно свернуть: к могиле. Скинуть бы эту усталость, передохнуть. Каким только образом? Захотеть, напрячь волю, приказать себе?

В соседнем шалаше взрыв хохота, как взрыв гранаты — внезапный, оглушительный, от него шалаш может развалиться. Отхохотав, голоса забубнили. Макеев поморщился и перевернулся на живот, и ветки еще острей кольнули в грудь, в подбрюшье.

Развеселые соседи разбудили Евстафьева и Ткачука, дремавших в одном шалаше с Макеевым. Старикан завозился, закряхтел, закашлялся. Ткачук зевнул, сказал:

— Бухтишь, как чахоточный. И чего таких берут на войну?

Евстафьев, не обижаясь, ответил:

— Стало быть, пригодился, коли мобилизовали. Воюю. Не хуже иных прочих. А что кашляю — извиняй, курю сызмальства, легкие продымлены…

— То-то что продымлены! А мне за тебя пулемет переть… Сидел бы в тылу, на печке, со старухой своей.

— Сидеть в тылу не дозволила бы совесть. Не мобилизовали бы, добровольно пошел, понял?

— Как не понять! Патриот…

— Патриот. И не скалься, не злобствуй, зазря себе кровь портишь.

— Бачьте, люди добрые, как он радеет за меня! А когда пулемет тащить заставили, так тут он не беспокоился о моем драгоценном здоровье.

— Я бы и сам нес, да лейтенант приказал.

— Не оправдывайся!

— Я не оправдываюсь, я пытаюсь растолковать тебе что к чему.

Они говорили вполголоса, чтобы не привлекать внимания Макеева, — Ткачук говорил с тягучей, ленивой злостью, Евстафьев тоже лениво, но спокойно, добродушно. Макеев прислушивался к их разговору, однако мешали стоны сержанта Друщенкова. Часто стонет во сне Харитон Друщенков.

Помолчав, Ткачук сказал:

— Простачком прикидываешься, папаша.

— Никем я не прикидываюсь, парень, — ответил Евстафьев, тоже помолчав. — Какой есть, такой и есть.

— Смирненький!

— Зато ты трезвонишься. Баламутишься. А ты терпи жизнь-то.

— Терпи жизнь! Философ…

— Терпи, — убежденно повторил Евстафьев. — Терпение и труд все перетрут, слыхал небось присловье?

— Ого, ты еще и знаток пословиц и поговорок. Фольклор, народное творчество, лапоть ты березовый! — Ткачук засмеялся, в горле будто забился клекот. — Откуда выискался? Давно такой?

— А всегда. Особливо после плена. Я в нем, распроклятом, три раза побывал. Три!

— Ну?

— Вот тебе и ну! На обличье я старый, а так мне всего-то сорок пять. Это плен состарил… Слушай! Поперву попал в плен в сорок втором, возле Армавир-города, на Кубани. Ох и лето было, мать честная! Немец прорвал фронт, допер от Ростов-города до кубанских степей. Хлеб горит, солнце печет, а немец танками пылит, гонит нас. Угодил наш полк в окружение. На каком-то хуторке меня зацапали. А был я пораненный, несильно, правда, в ногу, в мякоть, перевязал лоскутами нательной рубахи, да гноиться стало. Когда фрицы окружили хуторок, я побег в балку, а там уже бронетранспортер, автоматчики спрыгивают, чешут ко мне. Один как врежет прикладом промеж лопаток, я — с катушек… Очухался в сарае, середь своих — кто поранен, кто контужен, а кто и здоровый, были и таковские… Летом сорок второго всякое бывало… Друг на дружке лежим, теснотища, смрад, пить-есть не дают, дверь на засове, часовые прогуливаются. День прошел, ночь, на завтрашнее утро выгнали нас во двор, построили в колонну, повели. Сызнова солнце, жарко, машины пылят, воняет гарью и мертвяками, а нас гонят на запад, чуть что — прикладом по хребту, кто отстает, тому пулю в упор… Плетемся, а позади, прямо на дороге, те, кого пристрелили конвоиры. Вот, доложу тебе, парень, коли ты не на свободе, в плену, ты уже не человек, ты червяк и хуже. Тебя могут раздавить, и ты ничего не поделаешь. Разве что перед смертью плюнуть в харю врагу. Но проку от этого мало, потому как надо врагу вред наносить, а мертвый что ты можешь? Слушай дальше… На привале фрицы устроили себе развлечение, век не забуду. Они были пьяные, прикладывались к фляжкам всю дорогу, а тут сызнова начали жрать шнапс. Жрут и дуреют: морды красные, взгляд мутный, то ржут, то лаются промеж собой. После за пленных взялись: избили и пристрелили сержанта-артиллериста, чернявого, с усиками, из кавказцев, другого сержанта, с перебинтованной головой, разутого, заставили бечь в степь, сами стали стрелять из автоматов одиночными выстрелами на потеху, на спор, кто раньше попадет. А после начальник конвоя, унтер, бычья шея, приказал: всем пленным связать проволокой руки, и пусть попарно бегут, кто опередит — в живых оставят, второго убьют. Ну и побегли мы. Вдоль проселка, от столба до столба. Я бег в паре с каким-то солдатом, гимнастерка на нем изорвана, без пилотки, на меня смотрит жалобно, а я не гляжу: совестно. Хромаю, обливаюсь потом, надрываюсь, обхожу напарника. Бегу и думаю: ежели повернуть в степь, уйти, скрыться? Куда ж уйдешь, в степи всё на виду. В следующей паре один хотел уйти в сторону, так прострочили очередью через пять шагов. Ну, добегли мы до столба, я стою, задыхаюсь, напарник упал на землю, стонет, плачет, прощается с жизнью. И то, пора настала прощаться… Было в колонне человек сто, половину собрали под обрывом и стеганули автоматами. Нас, уцелевших, погнали дальше, а перед тем поспорили: может, и нас прикончить заодно? Да унтер, начальник конвоя, рявкнул: вести! И остальные притихли, залопотали: яволь, яволь. Жутко, парень! Позади осталась груда тел, их даже не закопали… Когда наш черед? Потому с пленными могут сотворить что хочешь. Чтоб сызнова сделаться человеком, надо сбечь на свободу. Я и побег. Сговорились мы сперва со старшиной, звали его, как сейчас помню, Бутурлакин Федор. Здоровила был, сильный и очень переживал, что в плену. Немец так пер, что танками захватил аэродром, где Бутурлакин Федор был механиком, самолеты-то успели взлететь, а вот аэродромная команда… Ну, сговорились мы с ним и еще сговорили человек двадцать. Порешили: старшина Бутурлакин выберет подходящий момент, даст знак — и мы врассыпную… В сумерках перешли мост, рядом вербняк. Бутурлакин заорал: «Разбегайсь!» — и мы кинулись в кусты кто куда. Кого фрицы постреляли, кто ушел, мы с Бутурлакиным ушли… Ночью топали на восток, днем отлеживались в кустах, в скирдах, где придется. Уже фронт вроде недалёко, слышится канонада, и тут нас зацапали. Сонных, можно сказать, повязали. Какой-то гад, казачина из беляков недобитых, из кулаков недорезанных, увидал нас в копешке и привел полицаев. Ты не представляешь, парень, как это вдругорядь оказаться в плену. Только что вырвались на свободу — и на, выкуси… И у кого в плену? У полицаев, продажных шкур… Я, не скрою тебе, плакал, старшина скрипел зубами, матерился, грозил кулачищем и после, как бешеный, бросился на полицаев, ему и раскроили череп. Эх, Бутурлакин Федор, оставил он меня одного!.. Стою, на него смотрю, на полицаев, а они злые, как собаки. Обшарили наши карманы, все вывернули, а у нас ни шиша, фрицы отобрали что было. А тут еще старшина полез на них… Главный полицай мне говорит: «С тобой возиться некогда, с одним, расстреляем. Иди с ним». И показывает на молодого полицая. Рожа, доложу тебе, воровская, кокнет и фамилии не спросит. «Идем». Пошли. Я впереди, он сзади. Каждую минуту ожидаю: выстрелит, ворюга, в спину. Пока не стреляет. Соображаю: хочет отвести подальше. Чтоб не было, значит, лишних свидетелей. Так ему удобней. Да и мне, соображаю, выгодней. Потому к этому времени надумал я спасаться. Как? Вот послушай… Полицай кричит, чтоб я остановился, он курить хочет. Оборачиваюсь. Полицай подходит, говорит: «Перед твоей смертью я покурю». И ощеряется. Винтовку он держит коленками, насыпает табаку в бумагу, будет вертеть цигарку. И меня ровно током шибануло, и я стукнул снизу по бумажке, весь табак полицаю в глаза! Он заорал, я побег. Сзади — бах, бах, бах, да пули помиловали, добёг до камыша, запетлял, ушел. Ну, что тебе, парень, еще скажу? Не буду рассказывать, как пробирался на восток, к своим. Десять дён, ослабел до упаду, рана гноится, дурностью шибает, в затылок колет шилом, свет меркнет. И ведь допер до передовой! Перешел линию фронта! На этом участке он притормозился, и я ночью переполз «нейтралку», не подорвался на мине, не схлопотал очередь. Поместили в госпиталь. Оклемался. С маршевой ротой — на фронт, куда ж еще солдату путь править? И вот тут-то, парень, судьбина сызнова подстроила: была разведка боем, меня контузило, рота отошла, я остался лежать возле немецкого блиндажа… Недолго лежал: фрицы усекли, что я неубитый… В третий раз плен! Представляешь, что это значит? Ну, раз попасть, бывает… Но во второй раз? Но в третий? Какое-то нагромождение… В этом, в третьем плену я пробыл с полгода, покамест наша родная армия не освободила. За эти полгода посивел, что твой ковыль. Да что о лагерной жизни рассказывать? Известно всем…