Обещание жить. - Олег Смирнов

Иные наградные листы Звягин подписывал, иные откладывал в сторону: запрашивали либо с недобором, либо с перебором, а каждый подвиг должен в точности соответствовать тому, о чем просим. Он прочитал: «При штурме вражеского дота рядовой Веревкин И. Я. забросал амбразуру гранатами, выбил дверь, первым ворвался в дот и захватил в плен двух гитлеровцев. Достоин награждения орденом Красной Звезды» — и вдруг отвлекся. Без видимой причины воскресил в памяти душный летний вечер, себя — двадцатилетним, как сын или как лейтенант Макеев, жену — семнадцатилетней, он был юнец, и она была девчонка. Они сидели на скамейке среди чахлых акаций городского сада, под фонарным столбом, но фонарь не горел, зато в черном небе горели высокие и неправдоподобно яркие звезды. Он гладил Машу по худеньким, незащищенным, доверчивым плечам, а она положила голову ему на грудь, и он вдыхал запах ее волос — солнце, сушь, полынь. И у него полынно-горько сохло во рту от нежности и желания. Они еще не были тогда мужем и женой, ими они стали месяцем позже, в сентябре. И вот уже двадцать три года они муж и жена, многое изменилось за эти годы разлук, потерь и приобретений.

Звягин нахмурился. Если разобраться по строгости, виноват он перед Марией Михайловной. И как перед женой и как перед матерью Лешки. Он не ищет оправданий, да и не до них нынче, до оправданий. А причина того, что заявился из прошлого молоденький Звягин, все-таки была: рядовому Веревкину, представляемому к ордену Красной Звезды, двадцать лет. Как Лешке, как лейтенанту Макееву. Как ему самому некогда, двадцать три года назад. Почти четверть века.

Полковник снял очки и утратил схожесть с ученым, было очевидно, что тяжелый подбородок, мясистые складки у плотно сжатых губ, натянутая на выпирающих скулах кожа, крутые надбровья, бугристый, в глубоких морщинах лоб и главное — суровые, холодные глаза больше всего подходят кадровому военному. Полковник щурился, потирал мешки в подглазьях, поигрывал дужками очков. Разогнувшись, надел их, придвинул наградной лист. Рядовой Веревкин, безусловно, заслуживает Красной Звезды.

Макеев выбрался из шалаша вслед за Фуки. Солнечные лучи слепили, над травой колыхались тени от берез, ветер был порывистым и знойным, предгрозовым. Никакой, однако, грозы не предвиделось: ни облачка, сплошная голубизна. А тени точно не ложились на землю, колыхались над ней, как бы на плаву. Можно залезть на одну из таких теней и поплавать в воздухе. Бред? Выразимся деликатней, лейтенант Макеев: фантазия.

Он огляделся. Правильно, Ротного нету, Илька не соврал. Как Макеев надеялся, что Илька не придет почему-либо, и самовольный выход в деревню не состоится, и все будет в порядке! Друг ситный пришел, хотя и успокоил: «Моя агентура засекла: старшего вызвали в штаб полка, улизнем незаметно». Успокоил, называется, — улизнем. Но что Ротного не видать, неплохо. Сподручней будет смываться.

— Не переживай, взводный, — сказал Фуки, подмаргивая. — Ни хрена не будет до самой смерти!

— Я не переживаю, — сказал Макеев.

— Рассказывай! Зрю! Еще бы, примерного мальчика толкнули на грубейшее нарушение дисциплины, на преступление толкнули, ай-я-яй! И кто толкнул? Лейтенант Илья Фуки, не будет ему прощения…

— Не перестанешь придуряться, вправду не пойду. Надоело твое паясничанье.

— Ну-ну-ну, не сердись! Люблю потрепаться. И еще тебя люблю, слово офицера!

— Твою любовь ощущаю ежесекундно, — сказал Макеев, снимая пилотку.

Пот одолевает, течет ручьем. Слабость не проходит, горло побаливает. Болен еще. Вот на что нужно было сослаться и не тащиться в эту деревню, черт ей не рад. Точно, тащится. А Илька, а Фуки едва ли не пританцовывает. «Зануда ты, Сашка-сорванец», — подумал Макеев и сказал:

— Послушай, Илька. Я очень правильный?

Фуки вытаращился, отчасти театрально, подумал, спросил:

— Самоанализом занялся?

— Отвечай. По правде отвечай.

— Правильный. Но не очень чтобы.

— Скучный?

— Не очень чтобы. И, ради господа бога, не терзайся самокопанием!

Он не терзается. Но разве уместно уравнивать правильность и скучность? Нет и еще раз нет! А почему же он задает вопросы так, что Илька должен отвечать, утверждая? Впрочем, Илька на них, поставленных в любой форме, ответит утвердительно. Но обратите внимание на это: «…не очень чтобы». Значит, с Илькиной точки зрения, Сашка Макеев еще не конченный человек. Спасибо и на том. Постараемся оправдать доверие. Собственно, уже оправдываем.

Кто из солдат проводил их взглядом, кто был поглощен сугубо личными занятиями. Они миновали расположение своего батальона и пошли полянами, на которых стояли по линейке сорокапятки и артиллеристы — с усами, с чубчиками, с форсом — чистили банниками пушечные стволы. Фуки подмигнул:

— Длиннющие палки! Пошуруй ими! Возни три пуда! У нас, в пехоте, лафа: шомпол, раз-два — и винтовочка готова, автоматик чистенький!

Они выбрались на разъезженный, ухабистый проселок. Осинничек трепетал, дрожа, как от холода. Какой там холод — жарко, душно, волгло. В застарелых лужах пучеглазились лягушки. Бабочки-лимонницы облепляли края луж. Осины то отбегали от обочин, то сбегались к ним, высокие, тонкие и суковатые, с круглыми листочками, которые бьет непрестанная дрожь. Поглядишь на них, и тебя словно проймет ознобом.

Дорога шла под изволок и вывела к речному броду.

Речушка была симпатичная: прозрачная, в черемуховых берегах. Там, где был брод, песок: следы подков и колес, крестики птичьих лап. Фуки сказал:

— Перевоза нету. Будем форсировать. Разувшись и закатав штаны выше колен, они вошли в воду, тепловатую, приятно щекотавшую щучьей травкой.

На том берегу Фуки сказал:

— Искупаемся. Смоем пыль и грехи.

— Ты что? Я нездоров.

— Зато я здоров.

— Тебе ж не терпелось в деревню?

Фуки небрежно махнул рукой.

— Успеется. Деревня никуда от нас не уйдет.

— А если здесь заминировано? Не боишься приласкать мину?

— Не боюсь. Брод не заминирован, и в речке не должно быть. А искупаться — это, брат, славно! Не будет потищем разить, будет веять речной прохладой. При знакомстве с дамским полом это не лишнее.

— Я тебя не подведу, — сказал Макеев. — Искупаться не могу, но оботрусь. Потом не будет вонять.

— И себя не подведешь, — сказал Фуки. — Располагайся.

В прибрежных кустиках они растелешились, и Фуки, дурашливо перекрестившись, плюхнулся в воду. Едва ли не чиркая брюхом по дну, он плавал саженками, переворачивался на спину, колотил руками и ногами, вздымая брызги; Макеев, присев на корточки, обтирался мокрым носовым платком и думал: «Наша жизнь состоит из череды обыденностей. Например, сегодня эта череда: я завтракал, глотал пилюли, ставил шалаши, обедал, валялся, слушал разговор Евстафьева и Ткачука, топал с Илькой проселком, сейчас обтираю грудь… Все это — обыденное, заурядное, но за ним чудится что-то скрытое, подспудное, важное, решающее в жизни. Что именно? Черт его знает, не ухватишь».

Солнечные лучи сушили кожу, как бы промокали ее, впитывая в себя влагу. За изгибом шлепала в берег волна, в лесу урчала автомашина. Макеев оделся, выжал платок и сел на пригорочке. Фуки прыгал на одной ноге, наклонив голову, выливал воду из уха. Кончив это, он надел на мокрое тело трусы, закурил и сказал:

— Приятственно, когда над тобой не свистят пули, осколки и прочие кусочки металла. Ты что молчишь? Не согласен, что ли?

— Согласен, — сказал Макеев.

— Настанет мирная житуха, и они не будут свистеть. Так или нет?

— Не будут.

— Через губу тянешь. Недоволен чем? Ох уж эти меланхолики!

— Это ты тянешь время. Скорей придем в деревню, скорей и вернемся в расположение.

— Вот о чем печешься! Успокой нервы. Обсохну, и почапаем. Вечно ты, Сашка, торопишься, суетишься, не даешь поговорить. О чем? В данный момент о предстоящей мирной житухе. Ведь она когда-нибудь наступит. Непременно наступит! Уже белорусов освобождаем, очередь за поляками. Какая она будет, жизнь? Это от нас с тобой зависит.

— Если живы останемся, — сказал Макеев.

— И даже если погибнем, — сказал Фуки. — Потому что и своими смертями мы будем участвовать в ее создании. Мне, к примеру, и сейчас далеко не безразлично, каким станет послевоенное житье. Раз жизнь за нее кладу.

Он докурил, швырнул окурок в воду — зашипело.

В то время когда Макеев шел с Фуки от речки, сержант Друщенков проснулся. Сердце колотилось, словно на гору взбирался. Да, гора снов: то видишь, это видишь, громоздится друг на друга, и будто подымаешься все выше и выше, а вот до вершины никогда, видать, не дойдешь, восхождение бесконечное. Горестные это сны. Да не сами сны, горестно пробуждение, понимание тягостно: кого видел во сне живыми, въяве мертвые — мать, жена, младшие сестры и братенок-последыш, все-все мертвые. Полгода уже, как отписали Харитону: каратели окружили село, жителей согнали на базарную площадь и порешили из автоматов, избы подожгли. Никто не остался в живых, от мала до велика, заместо села — головешки. Так рассчитались немцы за то, что Ивантеевка помогала партизанам, едой помогала, подвозом, ночлегом. Оккупация кончилась, и на запрос Харитона Друщенкова райисполком прислал бумажку: так, мол, и так, уважаемый земляк, доводим до вашего сведения печальную новость. Скажем прямо: невеселая. Как прочел бумажку со штампом, будто отравы хлебнул. Муторно, душу печет. Немало нынче подобных ему. Война произвела в круглые сироты. Отец погиб еще в сороковом году, на финской, под Выборгом. Но отец не снился, не вспоминался. Может, потому, что недобрый был, пил, гулял, мать крепко обижал, да и детям доставалось под пьяную руку.