Зона Синистра - Адам Бодор

Бебе Тесковину знали в окрестностях все — из-за огненно-рыжих волос. Пока рельсы узкоколейки не покрывал первый снег, она на ручной дрезине ездила в Добрин-Сити в школу. Когда она въезжала в деревню, волосы ее были видны далеко над серыми изгородями, пылая, словно куст спелой рябины. А вот теперь оказалось, у нее еще и глаза светятся в темноте.

— Не разбираюсь я в этих делах.

— Разберетесь. И еще: в казарме, на проходной, вам оставлена небольшая посылочка, ее надо забросить Гезе Хутире.

— Геза Хутира, Геза Хутира… Кто это? Не имею чести быть с ним знаком.

— Он метеоролог в резервации. А узнать его будет легко: у него волосы — до земли. Он двадцать три года не стригся.

Пять лет Андрей Бодор ждал этого дня. Сколько раз за эти годы он представлял, как они встретятся наконец с приемным сыном! А сейчас он даже бровью не повел, услышав отрадную весть.

— Честно говоря, даже не знаю. Большой вопрос, найду ли я туда дорогу.

— Убежден, что найдете.

— Знаете, не очень-то люблю я в зимнее время бродить по лесам. А почему — сами можете догадаться: еще подхватишь какую-нибудь заразу. В этом году нам прививки еще не делали.

— Это верно. Барышня Кока прививки сама отменила. Не нравится, говорит, что ее людей иглой колют. Обещала придумать вместо прививок еще что-нибудь.

Посылочка, что ждала Андрея на проходной, представляла собой всего-навсего алюминиевый стержень. А точнее, несколько стержней, входящих друг в друга; выдвинув их, стержень можно было существенно удлинить. Кроме того, в нем были высверлены разного размера отверстия, из которых свисали концы оранжевых и желтых веревочек. Для чего это нужно, понять было все равно невозможно, так что Андрей положил стержень на плечо и ушел.

Бюст Гезы Кёкеня, героя-зверовода, стоял по ту сторону дороги черный, как уголь, от обсевших его ворон. Когда Андрей подошел, они снялись и улетели, и бюст стал чисто-белым от облепившего его птичьего помета. Это могло быть и хорошим предзнаменованием, и не очень. Поблизости стоял вездеход с красным крестом, за опущенным стеклом маячило бледное, словно крыло бабочки-капустницы, лицо Коки Мавродин. Никому бы и в голову не пришло, что это женщина, если бы не горящий огнем медальон у нее на шее: красная пятиконечная звезда в медной оправе.

Была поздняя осень, но в лесах лишь кое-где лежали серые пятна ноздреватого снега; с насыпи, а тем более с рельсов снег испарился бесследно. Андрей, с алюминиевым шестом на плече, двинулся прямо на станцию, чтобы оттуда на ручной дрезине выехать в резервацию. Рельсы приведут его прямиком к пивной Никифора Тесковины.

На полпути дорогу перегораживал шлагбаум: здесь начиналась природоохранная территория. Полковник Жан Томойоага из караульной будки издали видел, что за человек приближается к закрытой зоне, и выходил к насыпи, если надо было поднять шлагбаум.

Андрей остановил дрезину и привязал ее к вилке шлагбаума — чтобы не скатилась по склону назад. Видя, что он не спешит, полковник достал из-под топчана шахматы. Сидя возле открытой двери, рядом с клетчатой рубахой, расстеленной на полу, они передвигали грубо вырезанные самодельные фигурки; если бы появился кто-нибудь посторонний, весь набор можно было одним движением собрать в узелок и спрятать. Полковник Жан Томойоага знал, что приятель его еще не бывал за ограждением, и предупредил: путь за шлагбаумом поднимается круто вверх, так что не вредно будет основательно смазать оси. Бидон с жиром и с широкой деревянной лопаточкой стоял возле караулки, под стрехой. Пока Андрей возился со смазкой, полковник разглядывал алюминиевый стержень. Вытаскивая одну за другой вставные детали, он на одной из них, в середине, обнаружил крупно выгравированное по алюминию имя покойного инспектора лесных угодий, полковника Пую Боркана.

Выходит, хоть его и не похоронят, тем не менее место, где он лежит, прикрытый полиэтиленовыми мешками и пригвожденный к земле, все-таки обозначат блестящим, заметным издали алюминиевым шестом. Привязанные к нему цветные ленты, особенно оранжевые, будут видны даже в густом тумане, а в просверленных дырках будет свистеть и петь ветер. Так что, если понадобится, его можно будет найти даже ночью; или даже в разгар зимы, когда все вокруг заметут сугробы.

— Солдаты, которые на него наткнулись, рассказывали, — добавил полковник Жан Томойоага, — что он был уже немного объеден. Конечно, летучие мыши…

— Шуточки, — проворчал Андрей. — Зимой летучие мыши спят.

Он отвязал дрезину, сел за рычаг и тронулся в путь. Рядом с насыпью, вся в ослепительно белой пене, шумела река, заглушая скрип дрезины. Но гул колес убегал по рельсам вперед, до самой конечной станции, и там резонировал в стояках, показывающих конец пути. Гул этот, должно быть, слышен был и в буфете: когда дрезина прошла последний поворот, Никифор Тесковина уже стоял возле рельсов, сложив на груди руки.

— Спорим, ты насчет моей дочери, — встретил он меня. — К сожалению, нет ее дома. Гулять она пошла, с Гезой Хутирой.

С горных вершин, в компании серых бродячих туманов, уже спускалась в долины зима; однако Никифор, стоя с непокрытой головой в грязи, истоптанной следами босых детских ног, был одет лишь в майку, дырявые солдатские штаны да кожаные сандалии на босу ногу.

— Схожу сперва к метеорологу, — ответил Андрей. — А на обратном пути у тебя заночую.

— Да, я знаю. Наверно, я тогда спать уже буду. Пошли, опрокинем рюмку-другую.

Буфет представлял собой длинное, сырое, пропахшее грибами помещение; в одном конце его находилась сколоченная из досок стойка, за ней — очаг и что-то вроде кухни; там же, в углу, стоял широкий топчан. В зале сидели три зверовода в лоснящихся от грязи бушлатах с высоким воротом, густо усеянных металлическими пластинками и заклепками; наверно, украшения эти предохраняли от медвежьих когтей. Старший зверовод, доктор Олеинек, или, как все его звали, док, развалился за столиком в одиночестве; у стены, на узенькой лавке, держась под руки, сидели и выпивали два близнеца-альбиноса. Жестяные бляхи, болтавшиеся у них на шее, свидетельствовали о том — это даже среди близнецов невероятная редкость, — что их и зовут одинаково: имя у того и у другого было — Петрика Хамза. Андрея они видели в первый раз — и на всякий случай показали ему язык.

Откуда-то появилось двое темноволосых детишек Никифора Тесковины: их привлек в пивной зал блеск алюминиевого шеста. Они лизнули алюминиевые трубки, ощупали пальцами выгравированную надпись. Они последними видели полковника Пую Боркана живым: отсюда он ушел к месту своего упокоения. Печать близкой смерти уже лежала на нем: он был почти прозрачным; за столиком, куда он сел напоследок выпить горячего вина, дрожало по существу лишь марево, имевшее контуры человека; его большие, красивые уши от жара повисли, как смятый сухой целлофан. Когда его обнаружили — так говорит легенда — он был уже основательно кем-то объеден.

— Так я тебя вечером немножко побеспокою.

— Приходи, приходи. Говорю же, я знаю, в чем дело.

Тропинка, ведущая к домику метеоролога, начиналась напротив буфета и бежала вдоль распадка. По сторонам ее тянулся покрытый кочками луг; а по краю луга, между кочками, ползал на четвереньках карлик, Габриель Дунка. На одной руке у него было что-то вроде плотной, длинной, аж до плеча достающей перчатки; время от времени он совал руку в землю, в какие-то потайные пустоты. С давних пор они с Никифором Тесковиной занимались бизнесом: карлик ловил для него на лугу вокруг буфета сурков. Каждый раз, когда приближался поезд или хотя бы ручная дрезина, сурки, встревоженные гулом, высыпали из нор на поверхность.

— Слушай, — обратился Андрей к Габриелю, — сейчас нас никто не слышит. Я про твою коммерцию знаю, и знаю, что ты весь деньгами набит. Дай мне немного в долг.

— Деться некуда, придется дать. А сколько надо?

— Думаю, четырех двадцатидолларовых бумажек хватит. Когда нибудь я точно верну. А сейчас нужны ровно четыре бумажки, дело очень важное, вопрос жизни и смерти.

— Ладно, пока ступай. А то Ники Тесковина в окно смотрит.

На полпути к домику Гезы Хутиры распадок становился немного шире, со склона здесь тек, впадая в реку, ярко- красный ручей. Это место звали — Поющий Родник: в крапиве тут валялось много пустых бутылок, и ветер днем и ночью извлекал из их горлышек странную, грустную мелодию. Под эту музыку из земли, пульсируя, бил железистый минеральный ключ, вода которого и окрашивала в густой ржаво-красный цвет берег маленького бассейна, оставляла красный осадок на желобе из еловой коры, на камнях и корнях, по которым протекала. Даже запах ее напоминал запах крови.

К тому же сейчас к ней в самом деле была примешана кровь. Бебе Тесковина, склонясь над ручьем, пригоршнями плескала на себя воду. Одежда ее — лыжные штаны с курткой — валялась, сброшенная, на камне, и хотя в тени повсюду мерцали холодным сиянием лиловые пятна инея и льда, Бебе прикрылась лишь чем-то вроде пеленки, завязанной на поясе. По щуплым детским коленкам, худым ногам узкими, извилистыми струйками текла кровь.