Псалом - Фридрих Горенштейн

Этот молодой дяденька не был так красив, как тот, на станции Андреевка, однако вид его тоже был приятен Марии, и может, если б она осталась с ним в темном сарае, то тоже не закричала б…

Колбаса, которую купила Мария, была тверда и черна и, после жареной курицы в буфете ста-нции Андреевка, была Марии неприятна, ибо она была разбалована уже богатыми подаяниями, и не потому, что богатого стало много, а потому, что Мария научилась просить в определенном месте и у определенных людей.

– Что, не нравится колбаска? – сказал ей какой-то мужчина в шинели и обмотках, с крас-ным лицом, будто стоял он на сильном морозе. – Я когда-то верхом на этой колбаске ездил… Как в песне поется: «А конница Буденного пошла на колбасу». – Он засмеялся. – Не нравится конская колбаса, мне отдай…

Мария отломила кусок и впервые в жизни своей не приняла подаяние, а сама подала, и как подала – поняла, как это приятно и какое удовольствие делают себе люди, которые подают… Не нищие должны благодарить тех, кто подает им, а те, кто подает, должны благодарить нищих за то, что они своим существованием доставляют удовольствие.

Хоть мужчина и был грязен, но пахло от него приятно, как и от молодого дяденьки на станции Андреевка, одеколоном. Взяв трясущимися руками поданную Марией конскую колбасу, он сразу же начал грызть ее. Марии он был приятен, лишь когда подала ему, а потом, когда он грыз колбасу, стал неприятен, и она отошла и подумала горько: «Вася и такой колбасы не имеет. Разве воровством много получишь, только побьют, а подаяние собирать я его не научила». Однако горечь разлуки была уже более себе подчинена. И если б Мария обучалась философии, то поняла бы, что горечь ее теперь стала оптимистична, ибо всякий оптимизм, даже всемирный, существует ради собственных интересов. Ничего, думала Мария, разыщу Ксению, та Васю найдет быстрей, чем я, поскольку уже давно не деревенская, в городе живет. Хлеб у нее был, колбаса, хоть и конская, тоже была, и поехала Мария, согласно своему билету, в Курск. Всю ночь ехала на собственном месте, барыней сидела и локтями тех, кто напирал на ее место, отталкивала.

В Курске тоже народу много и деревья в кадках, но Мария уже привыкла, меньше посторонним интересовалась, а думала, как ей добраться в город Льгов и как подаяние получить, поскольку харьковские хлеб и колбаса кончились. Однако избалованная легкими подаяниями в городе Изюме, удачной встречей с молодым дяденькой на станции Андреевка и проездом в богатом вагоне, Мария, видно, разленилась и стала просить, как Вася просил, без души. И никто ей в Курске не подал, а какая-то женщина, к которой Мария подошла с именем Христовым, вдруг ударила Марию по лицу. Мария убежала и спряталась за ящиками в конце платформы, но не плакала, а думала, как ей добраться к Ксении в Льгов, ибо денег на билет у нее уже не было, напрасно она покупала колбасу, да и хлеба можно было меньше купить или вообще не покупать, а выпросить. О женщине, которая ударила по лицу, Мария себя успокоила: «Ничего, это она по ошибке меня за воровку приняла…» Но тут же пригорюнилась: «Вот так, наверное, Васю каждый день. Быстрей надо ехать к Ксении, чтоб та Васю разыскала».

Вдруг видит Мария – двое мальчиков каких-то грязных ее возраста, а с ними девчонка.

– Это ты, – говорит один мальчик повыше ростом, – у тетки чемодан своровала?

– Нет, не я, – отвечает Мария.

– Чего же ты здесь сидишь? – спрашивает девочка.

– Где же мне сидеть, – отвечает Мария, – если мне в город Льгов надо, а денег на билет нет.

Тут оба мальчика и девочка рассмеялись и говорят:

– Поехали с нами в Льгов… Вот поезд подан, – и показывают на платформы с песком.

Конечно, огольцы, думает Мария, но ехать-то надо… Пристанут, кричать начну.

Залезли на платформу, поехали.

– Давай, – говорит мальчик повыше, – к нам прижимайся, а то дуба дашь.

Мария сперва отдельно сидела, но ветер на открытой платформе до кости бьет. Полезла в общую кучу. Только присела, начал ее мальчик, который повыше, щипать, другой мальчик уже давно девчонку из своей компании щипал, под юбку ей руку совал. Мария думает: «Пусть щипет, что сделаешь, но под юбку не пущу», – и сжала колени. Видит Мария, силы в нем нету мужской, как в Грише, коленки он ей не разожмет. Мальчик и сам это понял, говорит:

– Давай с тобой любовь крутить. Зачем тебе сестра в Льгове, у меня вон отец в Харькове, и то я от него убежал. Ездить будем по поездам, жить хорошо будем. Мария, конечно, понимает, на что он подбивает, но притворяется дурочкой.

– Нет, – говорит, – мне надо сестру в Льгове найти, чтоб она помогла мне брата Васю разыскать. Пока так говорили – вот уже и Льгов.

– Извините, – говорит Мария, – спасибо за компанию. – И соскочила с платформы.

– Ух ты, стерва, – говорит мальчик и хочет за ней погнаться.

Но Мария предупредила:

– Я крик подыму, – и он не стал за ней гнаться.

В городе Изюме то дождик помочит, то солнышко припечет, а здесь, понимает Мария, в городе Льгове, на улице не поночуешь – снег и в вокзале холод, вокзал маленький, хуже, чем на станции Андреевка. Если, думает Мария, сестру Ксению не найду, конец мне… Кто в дом пустит обогреться?… Или самой придется в приют проситься, а этого я больше всего боюсь.

Спросила она у какого-то прохожего дом отдыха.

– Какой, – говорит, – тебе, девочка, дом отдыха?

– Как какой?… Где моя сестра Ксения работает.

– А в каком она работает? Есть дом отдыха «Круча», а есть имени Десятого партсъезда.

– Я не местная, – говорит Мария, – не знаю.

– Тогда иди в «Кручу», а там уж видно будет. – И дорогу ей показал.

Пошла Мария среди сугробов, ибо в городе Льгове улицы узкие, домики низкие, а ночью, видать, метель была. Идет Мария и дрожит от холода, холод такой, что даже остановиться невозможно, осмотреться и сообразить, где бы в Льгове удачнее подаяние собрать можно, поскольку последние остатки богатых подаяний из нее ушли, выветрились, последние соки от прошлых удач были потрачены, и стала Мария опять самой что ни на

есть голодающей, как у себя на хуторе… Тут и траве рогозе будешь рада, если б сезон для нее… Но при том не теряет Мария надежды, что уж близко от богатой сестры находится… Вообразила себе Мария, что Ксения богатая. Раз, думает, она нашей бедной сельской семьи не признает и о себе ничего не сообщает, значит, богатая.

Приходит Мария на самую окраину города, где уже река замерзшая и только по крутому берегу можно эту реку отличить от белых полей, которые за рекой начинаются. Видит – забор, как возле их хаты, в санатории… Хотела пройти в ворота, ее старик останавливает.

– А ну, иди отсюда.

– Дедушка, – говорит Мария, – я не за подаяниями… У меня здесь сестра работает, я к ней издалека приехала.

– Какая сестра?

– Ксения.

– А фамилия как?

– Фамилии не знаю.

– А ну, иди отсюда.

– Дедушка, – говорит Мария, – приехала я издалека, с хутора Луговой… Отец у нас помер в прошлом году, поскольку год был голодный. И нас с матерью осталось пять душ детей. А хата у нас завалилась, и управление колхоза дало нам другую хату, близ тамбы, и наша мать остава-лась в этой хате, поскольку все мы были пухлые, менять у нас не осталось ни одной тряпочки, что на нас, что под нами, и, кроме лохмотьев, ничего.

– Ладно, – говорит старик, – иди в контору и спроси про свою сестру. – И пропустил Марию.

Вошла Мария, смотрит: дом красивый, старинный, белый, и сад кругом, весь в снегу, и по этому саду прохаживаются старики и старушки. Боязно стало Марии у них спрашивать. Думает: «Тот старик поверил, а эти могут не поверить и прогонят. Куда же я денусь?» И пошла она наугад, а именно на запах каши и жареного лука. Подходит к крыльцу, навстречу толстая женщина ведро помоев выносит горячих, и от ведра пар идет. К толстым людям у Марии больше было доверия, чем к худым, у толстого всегда лишнее есть, а худой редко чем поделится, худому самому подай.

– Тетенька, – говорит Мария, – где тут моя сестра Ксения?

– Коробко? – спрашивает женщина.

– Да, – обрадованно отвечает Мария, а сама про себя думает: раз Ксения, значит, моя сестра, хоть и Коробко.

– Она больше здесь не работает, – отвечает толстая женщина, – она еще на первое мая уволилась и уехала из города.

Тут Мария начинает плакать, да так горько, навзрыд, и толстая женщина следом за ней начинает плакать прямо с ведром в руках. А потом говорит:

– Не плачь, девочка, поскольку я Ксении была подруга, знаю ее адрес… Поехала она в город Воронеж, вышла замуж за одного нашего отдыхающего.

– А как же я до города Воронежа доберусь? – говорит Мария и продолжает плакать.

– Пойдем, – отвечает толстая женщина, – я тебя супом накормлю, а там видно будет.

Приводит она замерзшую, дрожащую Марию в помещение для мойки посуды, усаживает ее на табурет и дает ей железную миску горячего супа. Надолго запомнила Мария эти пухлые, распаренные в воде руки с короткими пальцами, которые подали ей тарелку горячего супа на табурете в теплом углу, ибо было в этих руках для Марии Божье… Не навсегда запомнила, навсегда и не надо, навсегда только Самого помнить надо, а не Его проявления, но надолго запомнила… Есть добро, которое от людей, которое не освящено Высоким. Жареную курицу на станции Андреевка Мария без всякого чувства съела и деньги от красавицы в поезде без чувства приняла, как принимала она обычно грошовые подаяния – хлебную корку или пятак… Но тарелку вчерашнего супа в углу посудомойки она приняла с торжеством, ибо торжество было в плаче ее среди заснеженного поля по дороге на станцию Андреевка, торжество было и в благодарности за вчерашний разогретый суп, поданный в городе Льгове. Здесь не было добра человеческого, но добро Божье…