Заметки о японской литературе и театре. (часть) - Анна Глускина

(IV — 673)

Ах, для меня людские толки не кручина,Об имени своем не сожалею я,Теперь я не такой,И если ты — причина,Пусть сотни раз шумит о нас молва!

(IV — 732)

Характерно, что относящиеся к сравнительно позднему периоду трудовые, обрядовые песни "Манъёсю", особенно календарная поэзия, отличаются определенной лирической направленностью.

Описание трудовых действий и т. п. служит часто лишь поводом для обращения к любимому человеку, для выражения любовных чувств:

Целый день толку я белый рис,Грубы стали руки у меня,Хорошо бы, если б в эту ночьМолодой хозяин мой пришел,Тронул их и пожалел меня.

(XIV — 3459)

У Аками, у горы,Рвали с корнем травы на полях,И с тобой встречались мы вдвоем.О, как дорога мне милая моя,Что вступает нынче в спор со мной.

(XIV — 3479)

В календарной поэзии выделены особые циклы любовных песен, связанных с каждым сезоном.

Усиление лирического начала в народной поэзии в ходе ее развития можно рассматривать также как проявление ранних черт гуманизма, как возрастание интереса к душевному миру человека, которое ведет к утверждению его внутренних достоинств, что получает наиболее полное выражение уже в литературной поэзии раннего средневековья.

Кстати, в поэзии "Манъёсю", как авторской, так и народной, гуманистические представления имеют как бы различную окраску — этическую, эстетическую, социальную.

Гуманистические представления этической окраски по своей природе неоднородны. Одни порождены религиозно-этическими и философскими учениями, проникшими с материка — из Кореи и Китая, другие возникли естественно и развивались в местных условиях.

Сочувствие пограничным стражам, отправляющимся из восточных провинций на далекий о-в Кюсю на тяжелую службу, печаль о погибших в дороге странниках, обычно крестьянах, возвращавшихся домой после отбывания воинской или трудовой повинности, — все это имеет естественную основу — присущее человеку чувство сострадания.

Он лежит без дум и чувств —Спящий человек.Может, есть отец и мать,И любимое дитя,И прелестная жена,Словно вешняя трава…Если спросишь, где твой дом,Дома он не назовет,Если спросишь, как зовут,Имени не скажет он…

(XIII — 3336)

И отец, и мать,И жена, и дети там,Верно, ждут, когда придет,Неотступно глядя в даль.Вот она, печаль людей.

(XIII — 3337)

Ведь, наверное, тебя, что здесь лежишьУ глубокого залива, на земле,Ждут:"Вот нынче, нынче он придет",О, как жалко бедную жену!

(XIII — 3342)

На местной почве возникли и трогательные предания древности о красавицах, которые расстаются с жизнью из сострадания к влюбленным в них рыцарям, готовым погибнуть в споре из-за любви (кн. XVI).

А вот назидательные высказывания о любви к родителям, к детям, к жене в песнях кн. V указывают уже на влияние конфуцианской морали, энергично насаждавшейся в VIII в. в стране. Это специально отмечается в предисловии к песням, это отражают и сами песни:

Взглянешь на отца и мать —И почтенья полон к ним,Взглянешь на жену, детей —И любви исполнен ты.В мире здесь —Закон таков…

(V — 800)

В отдельных случаях, однако, нельзя не учитывать возможность смешанного влияния чужеземных культур и самобытного мироощущения. Те же песни пограничных стражей, часто наивные и примитивные, наполненные трогательной любовью и заботой о родителях, могут быть выражением исконной морали, связанной с культом предков, лежащим в основе древних верований и местной религии синто, и вместе с тем в какой-то мере отражать влияние конфуцианских доктрин:

Оттого, что мой великий государьОтдал высочайший свой приказ,Я оставил и отца, и мать,Что берег я, как сосуд святой,И пришел сюда с молитвою о них!

(XX — 4393)

Ведь жизнь, которую хочу я сохранить,Дары неся на алтари застав,Чтоб умолить богов —Крушителей земли,Я для родителей любимых берегу!

(XX — 4402)

Характерно в этом отношении и предание о старике Такэтори, предписывающее уважение к старости.

Черты гуманизма мы можем также отметить в поэтических произведениях, воспевающих дружбу и любовь. Выраженные в художественной форме идеи дружбы и любви — также проявление гуманистических начал в древней поэзии, в основе которых — общечеловеческие идеалы глубоких чувств, способствующих рождению высоких устремлений, утверждению достоинства человеческой личности.

Пока живу, я буду ждать, любимый,Я буду ждать, пока ты не придешь,О, долго ждать!Пока не ляжет инейНа пряди черные распущенных волос…

(II — 87)

Словно летняя траваВ жарких солнечных лучах,От разлуки, от тоскиВянет милая жена.На ворота бы взглянуть!Верно, там стоит она!Наклонитесь же к земле,Горы, скрывшие ее!

(II — 131)

Если беда случится,Я везде буду вместе с тобой,Даже в склепе,Среди гор Хацусэ.Так не бойся же, мой любимый.

(XVI — 3806)

Когда бы в облаках я мог парить,Как в небе этом реющие птицы, —О, если б крылья мне,Чтоб друга проводитьК далеким берегам моей столицы.

(V — 876)

Характерным для японской поэзии этого периода является восторженная и проникновенная любовь к природе родной страны, любовь к жизни. О чем бы ни писал поэт, он всегда сравнивает свои чувства и мысли с явлениями природы. Влюбленная для него всегда та, с которой он хочет вместе любоваться луной, цветами и т. д. Мельчайшие оттенки в природе замечаются глазами поэта и воспеваются с вниманием и любовью. И эта любовь к природе говорит о любви к родине, о великом жизнелюбии, о тонком чувстве прекрасного.

Хочу, чтоб, нанизав росу, как жемчуг,Ты подарила мне, не дав исчезнуть ей,Прозрачную росу, что с вышини упала,Склонивши долу кончики ветвейНа расцветающих осенних хаги

(VIII — 1618)

Я на яшмовый остров смотрю,Наглядеться не в силах.Как мне быть?Заверну и с собой унесуДля тебя, что не видела этой красы несравненной…

(VII — 1222)

Я не могу найти цветов расцветшей сливы,Что другу я хотела показать;Здесь выпал снег…И я узнать не в силах,Где сливы цвет, где снега белизна?

(VIII — 1426)

Как волны, что катятся здесь беспрестанноУ пустынного берега мыса Арацу,Который собой божество воплощает, —Так и я беспрестанно любить продолжаю,И тоскую о милой, не зная покоя…

(XV — 3660)

Ларец драгоценный —Эту Асики-рекуКогда я впервые сегодня увидел,Я понял: пусть тысячи минут столетий,Ее красоты никогда не забуду!

(VIII — 1531)

Ночью черной, как черные ягоды тута,Ясный месяц, плывущий по небу,Прекрасен,И поэтому им любовался я долго —Вот упала роса на рукав белотканый…

(VII — 1081)

Там, где остров на взморье,У берегов каменистыхПоднялись, зеленея, жемчужные травы морские,И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,Как о них я тогда безутешно тоскую.

(VI — 918)

На острове этом Карани,Где срезают жемчужные травы морские,Если был бы бакланом,Что живет здесь, у моря,Я не думал бы столько, наверно, о доме.

(VI — 943)

О, волны взморья в белой пенеУ берегов страны Исэ,Когда б они цветами были,Я, завернув,Послал бы в дар тебе.

(III — 306)

Каждый раз, как взгляну яНа дерево МуроНа берегу каменистом, над бухтою Томо,Ах, смогу ли забыть о жене я любимой,С которой когда-то любовались мы вместе?

(III — 447)