Возгорится пламя - Афанасий Коптелов

— От старого хозяина? — спросил Владимир Ильич.

— А кому ишшо в голову придет такой ладить?! — рассмеялась хозяйка. — Как гусь в стужу, на одной ноге стоит! А так он крепкий. На гулянках стоял, ни разу не опрокинулся. Свекор мой, покойна головушка, быть-то вместе с домом купил.

— Значит, от декабриста стол!

Миновав маленькую проходную комнатку, вошли в дальнюю горницу. Стены там, как во всем доме, нештукатуренные, но пазы основательно проконопачены. Вероятно, зимой будет не так уж холодно.

За дверью, закрытой на крючок, хозяйская горница. Прасковья Олимпиевна заверила, что у них всегда тихо, сын еще молод и гулянок не бывает.

Елизавета Васильевна еще раз прошла по всем комнатам. Она считала окна, на глаз прикидывала ширину простенков и длину «глухих» стен, решала, где удобнее поставить кровати, где — столики для цветов. Хозяйка, поняв, что договариваться придется с Крупской-старшей, не отходила от нее.

— Володя! — Надежда коснулась его руки. — Этот угол тебе. Тут — книжные полки, тут — стол. Все у тебя будет под рукой. Согласен?

— Да, да…

— Тут тебе будет удобно работать.

— Еще бы! В таком доме! С его прошлым.

— По вечерам у тебя на столе будет гореть зеленая лампа.

— Вот это особенно приятно! Твоя лампа!

— И если меня не окажется рядом…

— Ну это ты оставь. Мы всегда будем рядом друг с другом. Никому не удастся нам помешать… Так ты говоришь, сюда мой письменный стол? А твой между окон? Согласен. Только вместо стола я хотел бы конторку.

Подошла Елизавета Васильевна, сказала, что с хозяйкой обо всем договорилась. И для цветов земля будет, и для огорода, и под сараем место для дров. За все — четыре целковых в месяц. Через неделю квартира освободится.

3

Они любили раннюю утреннюю пору с ее легкой прохладой, с тонким ароматом молодой травы, что кудрявилась возле изгородей и по обочинам дорог, усыпанная мелкими капельками росы. Звезды тонули в посветлевшем небе, и над землей постепенно рассеивалась лиловая дымка, потом, будто из горна, приподымалась багровая краюшка громадного солнца, наполняя мир живительной теплотой. Но неповторимая свежесть держалась еще долго, и каждый глоток воздуха добавлял бодрости и силы.

Теперь по утрам они спешили на встречу с солнцем. И с ними — Дженни. За селом, спущенная с поводка, собака устремлялась вдоль протоки, сгоняла с камней куликов и с разбегу прыгала в воду.

Владимир подзывал ее и кидал в розовую пасть маленькие кусочки сахара. Надежда тихо смеялась. «Знаменитая охотничья собака!» А Владимир говорил, что Дженни уже становится послушнее и что до начала охоты еще можно успеть приучить ее к дисциплине, если не строгостью, то лаской.

Той порой недалеко от противоположного берега откуда-то из-под никлых веток тальника выплывало второе солнце, такое же багровое, и верткие струи принимались дробить его на мелкие части. Так, случается, березовыми ветками мужики захлестывают палы, когда пламя, пожирая сухую траву, подбирается к сосновому бору. Погасят в одном месте, огонь перекинется искрой и заиграет в другом. И солнышко за время купанья незаметно подвигалось к середине протоки, уже не багровое, а золотистое, и наперекор всему пылало в прозрачной воде.

Всякий раз Владимир переплывал протоку. Не выходя из воды (в ней было теплее), махал Наде рукой, звал к себе. Издалека он смотрел на длинную пушистую косу, которая покачивалась на волнах, пока не намокала. Девушке было трудно бороться с быстрыми струями, ее относило все дальше и дальше. Владимир бросался к ней; до пояса вырываясь на поверхность, загребал воду то одной, то другой рукой, широкими взмахами-»саженками». Они встречались на середине протоки, и Надя плыла за ним к берегу. Потом в стороне, спрятавшись за куст, отжимала воду из косы и рубашки.

А дома их ждал на столе самовар, и Елизавета Васильевна почти всегда говорила одно и то же:

— После купанья-то хорошо горяченького чайку. А я уж схожу с вами под вечерок. Чтобы не простудиться.

Позавтракав, Владимир садился за свой стол и раскрывал книгу Веббов на вчерашней закладке, а Надежда в большой горнице переводила с немецкого очередную главку «Коммунистического манифеста». Не только для себя — для Энгберга.

Оскар приходил всегда в одно и то же время, минута в минуту. Одетый, как на праздник, в непременный черный пиджак, он обтирал у крыльца ботинки, поправлял белый шелковый шнурок с кисточками, надетый вместо галстука, и еще в сенях снимал соломенную шляпу, гребеночкой, сделанной им из бронзовых удил, найденных на давно разоренном древнем городище, причесывал льняные волосы и переступал порог. Поздоровавшись с учительницей, доставал школьную тетрадку, присаживался к столу, внимательный, напряженный. Пока Крупская-младшая проверяла выполнение домашнего задания, Оскар не сводил глаз с ее руки, сжимавшей перо, обмакнутое, как положено, в красные чернила. А когда видел, как из-под кончика пера появлялась аккуратная и красиво вычерченная цифра «5», поправлял усы только для того, чтобы прикрыть по-мальчишески раздольную улыбку.

Возвращая тетрадь, Надежда Константиновна не без восторга отмечала, что ученик у нее прилежный, способный и что скоро научится правильно говорить и писать по-русски. И у Энгберга улыбка вырывалась из-под усов и, уже не заслоненная рукой, освещала все лицо. Такая непосредственность бывает у первоклассников. И Крупская представляла себе: два-три десятка мальчугашек смотрят на учительницу, как на чародейку, и в распахнутых глазенках горят живые огоньки. Эх, разрешили бы ей пойти в школу. Она согласна даже в церковноприходскую, где особенно зорко и придирчиво недоброе око «пастырей духовных».

Вторым уроком у них всегда был «Коммунистический манифест». При виде немецкой книжки Оскар Александрович заранее потирал рукой лоб, словно хотел разгладить морщинки.

Вспомнив о разговоре своего ученика с местным волостным писарем, Надежда Константиновна прочла по-немецки и тут же перевела: «Коммунисты… открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего современного общественного строя».

— А не путем, — подчеркнула она, — мелких реформ и мирных договоренностей о постепенном улучшении жизни.

Она нарочито медленно читала свой перевод, разъясняя смысл чуть ли не каждого слова.

Энгберг слушал, обхватив рукой бритый подбородок и сведя брови. Время от времени в другой тетрадке он что-то помечал. Крупская спрашивала — есть ли у него вопросы. Он пожимал плечами: