Шелест Да не судимы будете - Неизвестно

Занимаясь в школе, я одновременно учился по отдельной программе по книгам «Вуз на дому». Начал готовиться к вступи­тельным экзаменам в один из вузов Харькова. Стороженко одобрительно отнесся к моим намерениям.

В нашей школе, как и везде, готовились к предстоящей чистке рядов партии. У нас проходила чистка в помещении школьного клуба, в присутствии всей партийной организации и беспартийных, их набиралось 350—400 человек. Комиссия по чистке из старых большевиков сидит на сцене как «судейская» коллегия. Секретарь комиссии ведет протокол почти стеногра­фически. Проходящего чистку приглашают на сцену, зачитьгоа- ют анкетные данные. Затем председатель и члены комиссии задают самые разнообразные вопросы. По анкетным данным: ще вступал в партию, кто бьш поручителем, почему ушел с одной на другую работу. О родственниках, вплоть до третьего поколения, о связах с заграницей, об участии в опозициях, о религиозных убеждениях. Особо интересовало семейное поло­жение: если женат, то как относишься к семье. Если не женат, то почему. Спрашивали об отношении к выпивке, к работе и учебе, к политической подготовке и общей политической и идеологической ориентировке, к вьшолнению партийных на­грузок. Затем комиссия обращалась к присутствующим в зале с вопросом: «У кого есть какие вопросы к проверяемому?». На все вопросы проверяемый обязан дать четкие и предельно ясные ответы. Тут уж не скажешь, что вопрос задан «не по существу». Партийный билет проверяемого находился в руках председателя комиссии. Когда проверяемый ответил на все вопросы и их уже больше нет ни у комиссии, ни у присутствую­щих, объявляется решение комиссии по чистке рядов партии: «Считать, что такой-то товарищ чистку партии прошел». Воз­вращается партийный билет, и ты сходишь со сцены в зал под аплодисменты.

Прошел и я чистку, и прошел хорошо, но волнения были. Сама процедура массовости, торжественности и строгости за­ставляла тебя волноваться. Были и такие, которые не проходи­ли чистки. Им партийный билет не возвращался, а всенародно объявляли, что по таким-то мотивам чистку не прошел, из партии исключается. Решение комиссии по чистке можно было обжаловать в вышестоящие партийные органы, но, как прави­ло, оно оставалось в силе. Не берусь точно утверждать, но по этой чистке «отсеивалось» до 15—20% от всего состава партии. Чистка партийных рядов, открытая перед всем народом, была строгим и действенным контролем чистоты партийных рядов и грозным предостережением ее «засорения» разного рода про­ходимцами, карьеристами, льстецами, приспособленцами, не­добросовестными людьми в работе, пьяницами, морально неу­стойчивыми элементами, политически и идеологически не под­готовленными людьми, случайно принятыми или специально «пролезшими» в ряды партии. Все это поднимало авторитет члена партии и в целом ВКП(б).

Наступили летние каникулы 1930 года. Слушатели школы разъехались кто куда: кто домой, а кто на отдых, к морю. Я же с группой моих товарищей сижу как окаянный, готовлюсь к экзаменам. Подал я документы в Институт народного хозяй­ства (ИНХОЗ). Почему именно в этот вуз, даже сам толком не могу объяснить. Очевидно, потому, что этот институт в Харь­кове, да, пожалуй, и на Украине, был самым популярным вузом. В нем была самая крупная партийная организация и са­мая боевая по борьбе с троцкизмом, правыми и левыми уклона­ми, самый боевой студенческий и профессорско-преподаватель­ский состав. Кроме того, шел разговор, что ИНХОЗ готовит будущих «красных директоров» предприятий. Все это вместе взятое не могло не привлекать, тем более еще когда разыгрыва­ется фантазия молодости.

Держу экзамен — все идет неплохо, но вот по письменной математике получаю двойку, и в приказе по зачислению моей фамилии нет. Огорчен до слез. В школу возвращаться совестно, просто стыдно. Решил совсем оставить учебу, возвратиться на железную дорогу и стать машинистом паровоза — это моя старая мечта. Но таких, как я, «неудачников», набралось 30 человек,— почти все коммунисты, большинство рабочих, мно­гие уже успели поработать на партийной, хозяйственной и ком­сомольской работе. Мы собрались и пошли в ректорат институ­та всей компанией забрать свои документы и заодно заявить свой протест и возмущение, что в вуз принимают только интел­лигенцию да и маменькиных и папенькиных сынков, а, мол, рабочей молодежи в вузы доступа нет. Причем многие из нас серьезно допускали мысль, что нас «зарубили» специально на экзаменах.

Возмущениям нашим не было предела. Нас внимательно выслушал ректор ИНХОЗа Содин. По национальности еврей, старый коммунист, по-настоящему партийный человек. Он ви­дел, что такую группу упускать нельзя. Вместе с тем для учебы в вузе достаточной подготовки по точным наукам у нас не было. Содин нам подал мысль: организовать из нас специальную ускоренную группу рабфака, и через пол год а усиленной подго­товь мы будем зачислены студентами вуза. Содин своим пред­ложением поколебал наши намерения забрать документы. Его настойчивость и убедительные доводы взяли верх.

Итак, мы всей группой стали студентами рабочего (факульте­та.. Сбывается моя мечта и надежда, что я стану студентом настоящего вуза. Специальная группа рабфака по своему соста­ву, подготовке и возрасту была довольно разнообразна: были рабочие, крестьяне, служащие, членов партии 18 человек, остальные комсомольцы. Среди нас были и великовозрастные «дяди» по 30—35 лет, а самому старшему среди нас латышу Станиславу Сурелю, члену партии с 1917 года, было 45 лет. В дни становления Советской власти он был первым военным комиссаром и военным комендантом города Харькова. У этого человека была неодержимая жажда и стремление к знаниям. Ему все давалось тяжело, к тому же он работал на ответствен­ной хозяйственной работе, но он честно и добросовестно одоле­вал все и «грыз гранит науки». По своему характеру это был добрейший человек, кристально честный, хороший старший товарищ.

Главными для нас дисциплинами были математика, физика, химия, русский и немецкий языки. Преподавательский состав на редкость был подобран хорошо. Внимательные, требователь­ные, с каким-то особым педагогическим подходом. Занимались мы много и упорно. Тогда была мода заниматься бригадным методом Бригада комплектовалась на добровольных началах, но преподаватели все же следили, чтобы силы по знаниям распределялись равномерно. Бригада из 5—6 человек совместно готовила уроки, сдавала зачеты и экзамены. Преподаватель же спрашивал с каждого в отдельности. Но если кто из членов бригады не знал предмета, то за это нес ответственность брига­дир и ему за это доставалось. Мне тоже приходилось быть бригадиром, и это было нелегким делом нести ответственность не только за себя, но за каждого члена бригады.

Шесть месяцев напряженной, трудной и упорной учебы прошли, казалось, быстро. Проведены экзамены, собеседова­ние, и нас зачислили студентами ИНХОЗа. Я по своему соб­ственному желанию выбрал факультет по металлургическому профилю. Вскоре ИНХОЗ был переименовал в Инженерно­экономический институт.

После окончания рабфака учиться было гораздо легче, хотя и не без определенных трудностей. Не оставлял и обществен­ную работу. Меня избрали членом бюро комитета комсомола института, а вскоре и секретарем комитета комсомола и членом парткома института. Стипендия была маленькая, всего 35 руб­лей. Ее хватало на пропитание, и то лишь на винегрет, халву и хлеб — это в основном было студенческое питание того времени. Прямо скажем, подчас жилось просто впроголодь. А еш;е приходилось помогать престарелым родителям. Поэтому приходилось подрабатывать разгрузкой и погрузкой железнодо­рожных вагонов, что давало в месяц по 20—25 рублей.

По поручению ЦК ЛКСМУ мне и еще одному студенту старшего курса нашего института было поручено написать бро­шюру об опыте работы комсомольско-производственной ком­муны на заводе «Серп и молот». Книжечка была нами написана и издана, по отзывам, получилась неплохая, нам даже был выплачен годорар по 150 рублей. Правда, впоследствии, спустя почти 6 лет, мне чуть было не предъявили обвинение в «левац­ком загибе» за эту брошюру.

Получил печальное известие — в телеграмме сообщалось, что умер мой отец. Отца я любил и глубоко уважал за его мужество, честность, неподкупность, за смелость в военных действиях в турецкой войне. Известие о его смерти меня очень огорчило, хотя я знал, что он последние годы болел. Отец умер на 92-м году жизни, покинул этот мир старый солдат, повидав­ший виды на своем веку. Мне отца было очень жалко, ушел из жизни потомок казацкого рода.

Мы с младшим братом Митей, который учился в Харько­вском университете, поехали на похороны отца, но, к великому огорчению, опоздали на сутки — подвела телеграмма. На похо­роны приезжал старший брат Яков, он тогда работал на желез­ной дороге на станции Лихая. Мы с братом до слез были огорчены, что не смогли проводить отца в последний путь и проститься с ним, взглянуть последний раз на его лицо. Пошли с братом на кладбище посмотреть могилу отца и под­править ее. И тут у меня родилась дерзкая мысль, неотступное желание посмотреть на отца. Я предложил Мите открыть гроб отца, посмотреть на него в последний раз и проститься с ним навсегда. Молодые, здоровые, мы решили совершить самостоя­тельно этот «акт». Через полчаса мы вскрыли гроб отца, посмотрели его и простились с ним. После этого у меня на всю жизнь запечатлелся образ отца. Никаких изменений и искаже­ний мы не заметили на его лице. Он как будто бы спал спокойно. Нам стало как-то легче, что отдали свой последний сыновний долг.