К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

как и одиннадцать лет назад, и мне в какой-то миг показалось, что совсем мало прошло времени с того дня, когда я в последний раз переступала порог этой некогда безумно модной лавки. Вспомнить хотя бы тот осенний день 1788 года, когда я явилась сюда, преисполненная решимости завоевать сердце Франсуа де Вильера и вызвать его ревность. В восемнадцатилетнем возрасте голова бывает забита самыми глупыми желаниями… Для достижения тогдашней цели мне страх как нужен был великолепный туалет, и ради него я тогда впуталась в долги, впоследствии очень горько мне отозвавшиеся.

С тех пор минуло более десятилетия, над Парижем прогрохотали смертоносные революционные бури, однако… лавка Розы Бертен была на все том же месте, так же была убрана цветами входная дверь, так же сияли на весеннем солнце стекла ее безукоризненно чистых витрин, а за ними так же соблазнительно искрились свертки дорогих шелков и муслинов, заставляя многих горожанок замедлять шаг и останавливаться. Одна из них, понимая, что я готовлюсь зайти в лавку и явно буду клиенткой известной портнихи, не удержалась и обожгла меня довольно завистливым женским взглядом.

Таким образом, жизнь продолжалась. И Париж возрождался, я не могла этого не отметить. Улица Сент-Оноре, некогда одна из самых шикарных в столице, уверенно возвращала себе прежний шик. Кроме магазина Розы Бертен, здесь не счесть было лавок модного платья. Только навскидку, проезжая в карете, я насчитала четыре портновских заведения, два галантерейных, два шляпочных и четыре обувных! В двух магазинчиках, как и прежде, изготавливались парики. Процветали цветочницы, потому что было весьма модно украшать прически цветами, колосьями и дубовыми листьями… Повсюду в витринах были развернуты свежие выпуски «Модного журнала для дам», который выходил теперь очень часто — раз в пять дней, и на его страницах красовались цветные гравюры, изображающие последние парижские модели одежды. То и дело хлопали входные двери лавок, выпуская посыльных с коробками, — они спешили доставлять заказы. Казалось, вот-вот и у магазина Розы Бертен прозвучит возглас: «Дорогу поставщику ее величества королевы!» — и тогда картина сходства с прежним Парижем вообще станет полной…

Но такие возгласы, разумеется, не звучали. Не звучали и какие-либо титулы. Можно было предположить, что потребителями этого возрождающегося блеска являются зажиточные буржуа, заселившие улицы Сантье и Вожирар, — финансисты, армейские поставщики, биржевые торговцы.

— Просим вас, мадам. Мы очень рады вас видеть.

Служанка, поклонившись, пошла известить хозяйку магазина о моем прибытии, а я тем временем завороженно смотрела на большой портрет, украшавший стену в глубине лавки. На нем во весь рост была изображена королева Мария Антуанетта. Молодая, сияющая, в потрясающем платье из красного бархата, украшенном тонким светлым кружевом, она держала в белой руке алую розу. И на меня будто повеяло давним, любимым ее ароматом роз, которыми были пропитаны все вещи в ее покоях — и в Версале, и потом в Тюильри…

Этот портрет еще раз доказывал, как все изменилось в Париже. Здесь уже можно было украсить стену огромной картиной с изображением королевы и сохранить при этом голову. По слухам, в этом году в годовщину казни короля роялисты так осмелели, что завесили траурным полотнищем весь фасад церкви Мадлен, и за эту выходку никто из них не поплатился даже тюрьмой. «Чем уж так плох Бонапарт? — мелькнуло у меня в голове. — Он явно не чувствует к аристократам неприязни. Одному Богу известно, почему Кадудаль и Александр так упорствуют. Ведь генерал не имеет никакого отношения к их личным кровавым счетам с революцией!»

— Мадам де Ла Тремуйль! Принцесса! Благодарение Богу, что мне довелось опять свидеться с вами, ваше сиятельство!

Изящная мадемуазель Роза, невысокая и хрупкая, присела передо мной в безупречном придворном реверансе, а когда выпрямилась, ее серые глаза окинули цепким и быстрым взглядом мое лицо и фигуру.

— Клянусь Пречистой Девой, вы совершенно не изменились, мадам. Как будто и не было всех этих лет!.. Должно быть, судьба была к вам благосклоннее, чем ко множеству других версальских дам.

О самой Розе Бертен, увы, нельзя было сказать того же. Густая сетка морщин окружала ее глаза, горестные складки залегли в углах рта, та прелестная легкость, которой прежде славилась портниха, уступила место старческой сухости. Она по-прежнему высоко держала голову, пудрила лицо и сохраняла прямой стан, но эта стройность уже никого не могла ввести в заблуждение: Роза напоминала теперь старушку и выглядела на все свои пятьдесят пять лет. Я помнила ее в фижмах и кринолинах Старого порядка. Нынешняя мода только добавляла ей костлявости, хотя она и пыталась прятать худые руки под дорогой кашемировой шалью.

— Я тоже очень рада, мадемуазель Бертен. Когда господин де Талейран сообщил мне, что вы в Париже, у меня екнуло сердце. Столько воспоминаний! Особенно…

— Особенно об ее величестве, — как эхо, отозвалась она, заканчивая мою мысль. — Ах, принцесса, ведь это мне выпала печальная честь сшить для королевы траурное платье.

Нельзя было даже и подумать о том, чтобы вот так сразу заниматься примерками и выбором фасонов. Нас обеих переполняли чувства. Роза проводила меня в свой кабинет, предложила чашку шоколада и с глазами, полными слез, поведала о том, что оставалась в Париже вплоть до весны 1793 года, пока во Франции не был объявлен террор. Мария Антуанетта была уже вдовой, под арестом в тюрьме Тампль, и чтобы королеве было что носить в знак траура по мужу, Роза перелицовывала ее старые платья и чепцы, пришивая к ним черные ленты.

— Можно ли было предугадать, что все так закончится? Сколько пандор я сделала для ее величества[8]…в какие только уголки мира они ни отправлялись! Добирались, бывало, до самого Санкт-Петербурга… Королева — это же была сама нежность. Сама доброта… Какой жестокой и незаслуженной участи подвергли ее эти изверги!

По словам Розы, она готова была остаться с королевой до конца, но Мария Антуанетта приказала ей поберечь себя.

— Якобинцы уже начали против меня следствие. Мне пришлось сжечь все бухгалтерские счета и книги и, бросив все, бежать в Лондон. Я заранее знала, что ничего хорошего меня там не ждет. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Заказы были, конечно, но наши французские дамы беднели с каждым днем. Да еще эта мода…

Лицо портнихи наполнилось почти отчаянием.

— Эта мода так поменялась. Я до сих пор не нахожу в этой античности ничего привлекательного. То ли дело раньше! Высокие шляпы… Роскошные прически… И платья, на которые уходило по сорок футов материи…

Промокнув покрасневшие глаза кружевным платочком, она взглянула на меня:

— А вы?