Свет - Майкл Гаррисон

Отрочество Кэрни растаяло, как сон. Когда он не скрывался в полях, то забирался в воображаемый дом, Дом Дрока, окруженный соснами, внезапными наплывами вересковых пустошей и крутыми долинами, где меж валунов росли цветы. Там всегда царило высокое лето. Он наблюдал, как длинноногие элегантные кузины нежатся нагими на пляже в сумерках, и слышал их шепот в мансарде. У него головка воспалялась от постоянной мастурбации. В Доме Дрока же дело неизменно заходило дальше; и еще дальше — всегда. Сдавленное дыхание, резкий соленый запашок в пустой комнате. Шепот изумления.

— Тебя эти мечты никуда не приведут, — говаривала мать.

Так все говорили. Но он уже открыл для себя числа. Он понял, что структурами Галактики и морской раковины управляют идентичные закономерности. Случайность и детерминированность, хаос и возникающий из него порядок: новые инструменты физики и биологии. За годы до того, как компьютерная графика произвела на свет карикатурное подобие чудовищного множества Мандельброта, Кэрни узрел его пылающим, турбулентным, неспокойным средоточием вещей. Числа вынуждали его сконцентрироваться еще сильнее, вдохновляли уделять им внимание. Раньше он чурался школьной жизни, где скука перемежалась дикарскими выходками, а теперь приветствовал ее. Числа говорили, что без школы ему не видать Кембриджа, где можно будет взяться за настоящую работу с подлинными мироструктурами.

Он обрел числа. На первом году учебы в Тринити-колледже ему показали Таро. Ее звали Инге. Он ходил с ней в «Браунс» и, по ее просьбе, в кино, где показывали фильм Эмира Кустурицы «Черная кошка, белый кот». У нее были длинные руки, она смеялась раздражавшим его смехом. Она перевелась из другого колледжа.

— Взгляни! — приказала она. Он склонился к ней. Карты, разбросанные по старой синелевой скатерти, флуоресцировали в предвечерних сумерках, каждая — словно окно в грандиозную и нескладную жизнь символов. Кэрни восхитился.

— Я никогда раньше их не видел, — признал он.

— Смотри внимательно, — велела она. Подобно цветку, развернулся Старший Аркан, обретая смысл под ее словами.

— Чушь какая-то, — сказал он.

Она обернулась и взглянула на него немигающими темными глазами.

Математика и пророчество: Кэрни мгновенно понял, что эти искусства связаны, но не понял, как именно. Следующим утром в ожидании поезда до станции Кингс-Кросс он постиг соответствие между шелестом карт, падающих на пол тихой комнаты, и шелестом, с каким проворачивались указатели направлений на аналоговом табло железнодорожной платформы. Он склонен был принять это сходство за метафору (ведь последовательность появления карт Таро была — или казалась — случайной, а последовательность смены указателей была — или казалась — детерминированной), но по такому случаю решил, не откладывая дела в долгий ящик, проделать серию путешествий по велению карт. Несколько простых правил, чтобы определить направление каждого, но — вероятно, в честь метафоры — всегда на поезде.

Он пытался объяснить это Инге.

— События, которые мы описываем в терминах случайности, случайными не являются, — говорил он, глядя, как ее руки тасуют и сдают колоду, тасуют и сдают. — Они всего лишь непредсказуемы.

Он сердился на ее неспособность осознать различие.

— Это просто прикол, и все, — ответила она.

В конце концов она затащила его в постель и осталась озадачена тем, что он не стал ее трахать. Это, как она заявила, вроде бы и положило всему конец. Для Кэрни же это событие стало лишь началом всего остального. Он купил себе колоду Таро — в варианте Кроули, изображение старого безумца-визионера появлялось там и сям со всем доступным тому тестостероном. С тех пор каждая поездка, каждый поступок, каждое новое знание лишь притягивали его к Шрэндер.

— О чем ты думаешь? — спросила Анна, когда они приземлились в Нью-Йорке.

— Я думал о том, как все меняется на солнечном свету.

В действительности он размышлял о том, как преобразует все вокруг ужас. Стакан минералки, волоски на тыльной стороне руки, лица на улице делового центра. Страх придавал всем этим объектам такую реалистичность, что Кэрни на некоторое время лишился способности описать их. Даже несовершенство стекла, из которого был изготовлен стакан, покрытый следами от пальцев и царапинками, даже оно наполнилось особым смыслом, обрело самостоятельное значение.

— Ну да, — сказала Анна, — держи карман шире.

Они сидели в ресторанчике на окраине Фултонского рынка. Шестичасовой перелет превратил Анну в капризулю.

— Всегда стоит говорить правду, — продолжила она с одной из тех ослепительных улыбок на осунувшемся лице, какими и привлекла его когда-то, когда им обоим было по двадцать. Вылета пришлось ожидать четыре часа. Большую часть перелета она проспала, но пробудилась усталой и раздражительной. Кэрни задумался, что с ней теперь делать в Нью-Йорке. Он понятия не имел, зачем вообще согласился взять ее с собой.

— О чем ты думал на самом деле?

— О том, как бы от тебя избавиться, — ответил Кэрни.

Она рассмеялась, взяв его за руку.

— Это ведь не совсем шутка, так?

— Разумеется, — сказал Кэрни. — Взгляни!

В древней теплоцентрали под улицей прорвало трубу. Из-под тротуара на углу Фултон-стрит поднимался пар. Асфальт плавился на глазах. Обычное зрелище, но Анна восхищенно стиснула руку Кэрни.

— Мы попали в песню Тома Уэйтса! — воскликнула она.[17]

Чем ослепительнее ее улыбка, тем ближе дело к полной катастрофе. Кэрни покачал головой. Спустя миг полез за кожаным футлярчиком, где хранились украденные у Шрэндер кости. Развязав, подбросил кости на ладони. Улыбка Анны погасла; она мрачно взглянула на него. Распрямив длинные ноги, откачнулась вместе со стулом.

— Если ты тут примешься эти штучки бросать, — сказала она, — я тебя отдам ему. Я тебя предоставлю своей судьбе.

Наверное, угроза должна была прозвучать менее убедительно.

Кэрни задумчиво глянул на нее, затем обвел взглядом погруженную в пар улицу.

— Я не чувствую его близости, — признал он. — В кои-то веки. Наверное, они мне больше не понадобятся.

Он медленно опустил кости обратно в футлярчик.

— В Гроув-парке, — сказал он, — у тебя в доме, в комнате, где хранились мои вещи, на стене над зеленым стеллажиком были пометки мелом. Расскажи, зачем ты их стерла?

— Почем я знаю? — равнодушно ответила она. — Наверное, устала на них глазеть. Наверное, решила, что подошло время. Майкл, что мы тут вообще делаем?

Кэрни рассмеялся.

— Понятия не имею, — проговорил он.

Он убежал за три тысячи миль, и страх понемногу отступал, но он действительно понятия не имел, почему выбрал это место, а не какое-то другое.

Позднее в тот же день они перебрались в квартиру его друга на Морнингсайд-Хайтс. Там Кэрни начал с того, что позвонил Брайану Тэйту в Лондон. Не получив ответа в институте, он попытался дозвониться Брайану домой. Там тоже включился автоответчик. Кэрни повесил трубку и нервно потер лицо руками.

За следующие несколько дней он купил новую одежду в «Даффис», книги в «Барнс энд Ноубл» и лэптоп в дешевой лавке возле Юнион-сквер. Анна тоже прибарахлилась. Они посетили галерею Мэри Бун и реконструкцию средневекового монастыря Кукса в Форт-Трайон-парке, где расположился филиал Метрополитен-музея. Анну монастырь разочаровал.

— Я почему-то думала, он покажется мне старше, — сказала она. — Попользованным.

Когда делать стало больше нечего, они сели выпить пива «Нью-Амстердам» в баре «Вест-Эндские ворота». Ночью Анна вздыхала и слонялась туда-сюда в коричневатой теплой тьме квартиры, одеваясь и раздеваясь.

11

Машинные сны

Билли Анкер, если верить данным дяди Зипа, находился в нескольких днях пути вниз по Пляжу от Мотеля Сплендидо. Навигационных трудностей перемещение не представляло, пока они не вышли на сложную гравитационную мель Радиозалива, продуваемую коррозийными потоками элементарных частиц. Серия Мау послала в обитаемую секцию своего суперкарго, и оказалось, что больше делать нечего. Математичка «Белой кошки» взяла на себя управление кораблем и усыпила ее. Серия Мау не смогла воспротивиться. Сны и кошмары поднялись изнутри, вытекая, подобно разогретому гудрону.

Чаще всего Серии Мау снилось детство. Похоже, ее собственное. Изображения этого сна возникали и размывались, озаренные странным, но ясным светом, оправленные в рамки, словно архаичные фотоснимки на крышке пианино. Там присутствовали люди и показывались события. Прекрасный день. Домашнее животное. Лодка. Смех. Все таяло и сливалось с пустотой. К ней приближалось лицо, настойчиво двигая губами, пытаясь сказать ей нечто, чего Серия Мау слышать не желала. Что-то пыталось сделаться известным ей, как нарратив жаждет стать рассказанным. Завершался сон такой картинкой: сад в тени лавров и близко посаженных серебристых берез; семья во главе с привлекательной брюнеткой, глаза у женщины — круглые, чистосердечные, карие. Улыбка ироничная и радостная одновременно — как у студентки, которой искренне любопытно ощутить себя матерью. Перед нею стояли двое детей, семи и десяти лет, мальчик и девочка, с глазами, походившими на материнские; у мальчика волосы были очень темные, и он держал на руках котенка. А за спинами троицы, положив руку на плечо девушки и слегка отвернувшись, стоял мужчина. Отец? Почем Серии Мау знать? Это казалось очень важным. Она вглядывалась в фото как можно внимательнее, фокусируясь на лице, но то медленно расплывалось в дымно-сером тумане, а глаза начинали слезиться.