Пеший Камикадзе - Денис Ли

— Я… — всхлипывал Черенков.

Егор не слушал.

— Если, помимо того, что ты — пьянь, ты чего-то стоишь, у тебя есть шанс доказать это. Если ты, измученный войной… — Егор достал пачку сигарет, раскрыл ее, вынул из нее зажигалку и сигарету, — все же… — продолжал Егор, сделав акцент на «все же» с аффектацией грубости и издевки. — Богу нужен… — Егор смастерил вкусную мордочку, и с наслаждением закурил. — Он… наверное… оставит тебя живым!.. Кррру-гом!

Черенков отвернулся. С подачей последней команды, Егор, сам развернулся в противоположную сторону и сделал четыре стремительных, зигзагообразных прыжка, желая разорвать дистанцию между провинившимся солдатом и собой. И все так же петляя как заяц, прыгая, вышагивая будто цапля, изменив частично обратный маршрут движения, и не оглядываясь назад, стремительно приближался к бровке, на которой толпилась рота. Егор удалялся от солдата, увеличивая с каждым шагом расстояние между собой и увеличивающимся, в одночасье жутким страхом Черенкова — подобного пропасти, с нестабильными осыпающимися краями.

Черенков чувствовал жар и одновременно — холод. С каждым шагом, с которым командир удалялся от него он сильнее и сильнее испытывал свою уязвимость и бессилие, тупое и холодное одиночество и ледяной скатывающийся по спине крупными каплями пот ужаса:

«Что делать? Что делать… завел меня на минное поле, сволочь! Скотина! Дурак! Я знаю, что делать, знаю… Я не знаю! Я — дурак! Наверное, поделом мне! Да… мне это за дело! — нервно брыкались мысли Черенкова, глядящего в спину Егору. — Да, что он себе возомнил? Сука!.. Ха, возомнил себя Богом?! В следующем боестолкновении сам же убью его! Убью, суку! Сволочь… сволочь, сволочь…», — Черенков очнулся сидя на заду, опираясь руками в землю, не заметив, как подкосились его ноги. И только когда его руки стали замерзать от земли он пришел в себя. Сжимая руки в кулаки, Черенкову хотелось ухватить горсть земли, но она была мерзлая.

— Господи! Господи, Господи… Вокруг ничего! Я один… — оглядываясь, подвывал Черенков, подмечая редкие побеги зеленой травы, зеленой-зеленой, что казалось, что такой зеленой травы он никогда раньше не видел. Подмечал прелые стебли ржавых сорняков, торчащие из снежных пятачков и голую черную землю покрытую инеем, и больше ничем. Ему хотелось заметить мины, заметить торчащие их фрагменты, или хотя бы демаскирующие их признаки — Черенков судорожно стал вспоминать их, перебирая в памяти, но… ничего кроме земли не видел. Возбужденно шаря руками по земле, уже не чувствовал ее холода, не чувствовал и как колют замерзшие руки колючки и ломаные стебли прошлогодней травы. — Ну, где же эти чертовы мины! Где они стоят! — срываясь в истерике, стонал Черенков. — Господи, все же я не прав! Как прав «старлей», касаясь страха смерти… матери! Как прав он, твердя о Боге… Скажу, обязательно скажу, как каюсь я… как был глуп, самоуверен, горделив… — кружило в голове.

С приближением Егора к бровке минного поля, на которой находилась рота, утих и шум жарких споров, превратившийся в неразборчивый гул, постепенно ставший мертвой тишиной. Добравшись до «берега», Егор, наконец, оглянулся. Увидел застывшего, словно камень солдата, словно изваяние деревянного истукана, мрачно смотревшего в след. Повернувшись к роте, Егор не очень громко, и безразлично произнес, обращаясь к замкомвзводу:

— Личный состав, на тридцать метров назад… Если выберется… — Егор заглянул в лицо замкомвзвода, — построение в расположении. Если нет… тело с минного поля, без меня, не забирать… до санчасти, все равно, дело не дойдет. Здесь ПМНки (противопехотные мины нажимного действия), а значит… Понимаешь…

Егор не договорил, дав возможность каждому стоящему в строю додумать произнесенное и неоконченное предостережение самостоятельно.

Заместитель командира взвода, раздув щёки, напрягся, его лицо побагровело от прилива крови — он не верил своим ушам, и только что уже кем-то опровергнутой мысли, по поводу наличия на этом поле мин.

Егор повернулся вновь, и какое-то время смотрел на сидящего посреди поля Черенкова, окруженного табличками — «Осторожно, мины!», видел его глазища, обезумевшие от ужаса. Мертвецки белое лицо Черенкова, казалось теперь серым.

Несмотря на то, что температура воздуха едва перевалила за минус, Черенкова колотил озноб. Казалось, он дрожал всем телом, от чего руки его растопырились, как у рисованной новогодней ели. Нащупав на земле выпавший из рук штык, он медленно, едва гнущимися, одеревеневшими руками попытался осторожно, под углом 30 градусов, вогнать лезвие клинка в мерзлый грунт… И снова поднял на Егора дикие глаза — лезвие штыка не лезло в мертвую твердь!

Под звонкий счет младшего сержанта рота удалялась, нечетко и глухо стуча по земле каблуками. Егор отвернулся. Он был последним, кто оставил провинившегося сапёра в одиночестве. Солдаты замерли под разрушенным ангаром, а Егор демонстративно ушел в палатку.

— О, Егор! — обрадовался Стеклов, едва Бис вошел в палатку. — Давай чаю? Одному не хочется…

— Давай… — согласился Егор.

— Где был? — Стеклов по-хозяйски сгреб грязную посуду со стола, собрав хлебные крошки в ладонь.

— На «поле-чудес» был… — безрадостно ответил Егор.

— А-а… ты же с этим… с Черенковым разбираешься?

— Уже разобрался…

— Что с ним? — спросил Стеклов, выставив на стол две алюминиевые кружки.

— Да ничего… на минном поле стоит…

— Ты серьезно? — Стеклов выпрямился.

— Да, серьезно.

— Ты чё — сдурел! Пойдем, посмотрим? — Стеклов налил в кружки кипятка.

— Пока не хочу…

— Ладно, ты пока пей… а я пойду… — интересно! — Стеклов выставил на стол банку сгущенного молока, выложил две чайные ложки. — Я быстро… — и выскочил из палатки.

Егор с тоской поглядел на кружки, ложки и банку сгущенки:

— Ну, вот и попили…

В палатке было темно, пусто и тихо. Тускло горел свет, в печке печально потрескивали дрова. Стеклов ушел, а личный состав все не возвращался. Ждать было тяжело. Вообще, ждать — было не в привычке Егора, — это всегда его угнетало. Уже через десять минут Егору казалось, что прошло как минимум полчаса. Бороться с нетерпением Егору было всегда трудно, и тогда десять минут казались целой вечностью. Невыносимо давило даже внутреннее пространство палатки. Егор с трудом сносил ожидания. Возбуждение хлестало по щекам жаром, от чего те полыхали румянцем. Теряя последнее терпение, Егору вспомнились слова полковника Стержнева:

«Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать…»

Но сил ждать, совсем не осталось.

«Ничего вредного я себе не позволил, — оправдывал себя Егор, с силой растирая ладони. — А главное, я заставлю их всех воевать как я, быть коллективом… одним организмом, одной боевой единицей… С ним не будет ничего!»

Егор потерял счет времени. Казалось, прошла целая вечность, ждать Егор больше не мог и, выскочив из палатки, он почти бегом побежал к солдатам.

Картина, открывшаяся его взору, растрогала Егора своей сознательной саможертвенностью до слез. Несмотря на то, что Егор приказал отвести людей на безопасное расстояние, солдаты находилось на самой бровке поля: кто — в полу присядь, кто — пригнувшись, кто — совсем лежал ничком прямо на земле, по пляжному… Кто-то шумно выкрикивал, что нужно делать.

Пьяница Черенков, преодолев какой-то десяток метров, лежал на животе, ковыряя перед собою неподдающуюся мёрзлую глину, оставляя за собою чернеющую борозду свежевзрытой земли. А навстречу ему, сокращая его муки, ползли два сапера, проверяя перед собой грунт втихаря принесенным саперным щупом…

У Егора отлегло от сердца. Он и так уже был готов простить солдата, а сейчас, наблюдая за всем со стороны, пребывал в блаженстве, думая, что не всё потерянно в этом мире, — в мире «одноразовых» людей, готовых без принуждения идти на выручку друг другу, невзирая даже на минные поля.

«Вот она — истинна! — думал Егор. — Вот — правда! В смертельном бою, — игра, как и проявленный в ней героизм обретают свой подлинный смысл…»

…Перед Егором стоял прежний рядовой Черенков, но только совсем другой. Вымазанный грязью, в промокшем насквозь бушлате, его лихорадило. Крупные капли пота не текли по его лицу, а висели гроздьями на его лбу и щеках. В его слезящихся, не видящих «новых» глазах, Егор читал бесконечное — «жить», в которых глубоко пропечаталось раскаяние, и которого он не выкажет, но оно того и не требовалось. Оно уже не нужно было и Егору. Расправив завернувшийся клапан нагрудного кармана солдатского бушлата, наполненного на половину свалявшейся, скомканной землей, Егор тихо подытожил, цитируя слова сразу нескольких замечательных философов: польского поэта Станислава Леца, древнего римлянина Сира Публия, и русского писателя Ивана Крылова: