Блудные дети - Светлана Замлелова

– Почему ты сам этого не сделаешь? – я ехидно прищурился.

Макс замялся.

– Меня там уже знают, – вздохнул он.

– Кто?

– Хозяйка.

– Кто такая? И вообще, – я вдруг понял, что Макс до сих пор ещё не разъяснил мне, куда собственно он меня приглашает, – может, ты меня просветишь, а? Куда мы идём, что за люди там? Никуда я не пойду, пока ты мне не расскажешь...

– Ну, это вроде как салон...

– Хозяйка что, камелия, что ли?.. «Салон»!..

– Не-ет! Она журналистка!

– А-а-а!... не далеко ушла... Валяй дальше.

– В общем, хозяйка – дочка моего отчима.

– Выходит, твоя сводная сестра.

– Ну да... Дед её, по матери, был какой-то академик. Поэтому у них в доме уже давно такая тусня... Ну у неё там артисты какие-то, учёные, писатели, музыканты... Ну, разные люди... Я раз туда сунулся, так она меня выперла.

– Тебя в дверь, а ты в окно?

– Дело-то не в ней. Если б я к ней так рвался... Короче, она говорит: «Приведёшь мне интересного человека, пущу тебя». Вот я и приведу. Пойми, нам с тобой таких людей больше нигде не встретить. А это связи... Знаешь, тусовка сейчас всё решает.

– И ты думаешь, они нас не раскусят? – осторожно спросил я.

– Ка-ак? Я тебе объясняю... Ты телевизор-то вообще смотришь?.. Вылезает на экран какая-нибудь картавая тётя килограмм на сто, порет на всю страну дичь несусветную и ничего... не краснеет. Твоё дело – не краснеть, понял?

– Хорошо. Представим, что я картавая тётя. Что конкретно я буду говорить? В чём заключается моя... доктрина?

– По местности сориентируемся. Я тебе помогу. Просечём, что они там обсуждают, вклинимся как-нибудь... Я, например, скажу: «Иннокентий думает так-то». А ты делай глубокомысленное лицо и небрежно поддакивай. Понимаешь, ты – философ, ты – гигант мысли, тебе многое позволено, поэтому ты и ведёшь себя небрежно... Они там все такие... небрежные, – он махнул рукой.

– А что, это обязательно – вести себя небрежно?

– Ну не веди себя небрежно. Главное, веди себя уверенно. Запомни: на воре шапка горит...

Впоследствии я любил припоминать одну забавную деталь: как незаметно мы с Максом поменялись ролями. Признаюсь, я довольно быстро купился на артистов. И уже всерьёз подумывал о том, что я, как «автор новейшей философской доктрины», смогу предложить всей этой публике. Но, кроме того, меня привлекла авантюрность предприятия. Ведь Макс предлагал мне настоящее античное приключение, плутовской роман, водевиль с переодеванием. И вот уж он наставлял меня, а я слушал, мотал на ус и приуготовлялся выступить в новом качестве.

Макс привёл меня в Гончарную улицу, в четвёртый этаж одного громоздкого сталинского дома. Идти было недалеко, но мне дорога показалась бесконечной. Снова я дрожал, снова сердце моё стучало, и ладони снова были влажны. Я совершенно ясно осознавал, что от волнения утратил способность соображать что-либо. И это было мучительно. Ни одна мысль, приходившая ко мне в голову, не получала продолжения и повисала, точно ненужная тряпка на ржавом гвозде. Я боялся, что не просто не сумею изложить «модную философскую доктрину», но и двух слов-то не свяжу. И всё-таки покорно шёл за Максом.

Мы поднимались пешком. Макс, точно не замечая лифта, прямиком направился к лестнице. Лестница оказалась хорошей: чистой, широкой, светлой. Макс шёл впереди, тяжело и медленно шаркая по ступеням ногами, и шаги его гулко отдавались в каждом этаже. Никто не встретился нам на лестнице. Наконец Макс остановился. Посмотрев на меня заговорщицки, он выдохнул, как выдыхают перед стаканом водки, перекрестился щепотью слева направо, потом поплевал через плечо и нажал кнопку звонка. Звонок, резкий, визгливый, пронзительный – какой-то скандальный, – заставил меня вздрогнуть и поморщиться. Ждать пришлось недолго. В квартире вдруг послышались голоса и смех, потом всё стихло, потом я различил торопливые женские шаги, всего несколько шажков, потом зазвенел ключ в замке, дверь распахнулась, и передо мной возникла хозяйка квартиры. Макс, проделывавший только что свои нелепые ритуалы перед звонком, оказался где-то сбоку и с краю, и она не сразу заметила его. Вот почему мы какое-то время молча смотрели друг на друга, не отводя глаз. Она – силясь понять, кто я и что мне нужно, я – онемев от восторга, потому что увидел перед собой исключительную красавицу.

На вид ей было лет 27. Роста она была средне-высокого, не худая и не толстая, а вот именно такая, какой должна быть красавица. Волосы её, блестящие, яркие, какого-то необыкновенного медового оттенка, так что на секунду мне показалось, что от неё пахнет мёдом, были гладко зачёсаны назад и стянуты под затылком в хвост. Длинный, пышный, медовый хвост был разделён на две пряди. Одна спускалась на спину, другая, переброшенная через плечо, покоилась на правой груди. Ещё меня поразил цвет её глаз – морская волна, утренняя заря, кобальт с древнерусских икон. Я никогда прежде не видел такого. Она смотрела на меня, на незнакомца, прямо, серьёзно и совершенно спокойно. И в лице её, ни в одной даже черте, я не заметил ничего ни глумливо-ироничного, ни злобно-насторожённого, ни высокомерно-недоверчивого, ни вульгарно-циничного. Это выражение так понравилось мне, что я поневоле улыбнулся – как будто за долгие годы впервые встретил человека. В ответ на мою улыбку она удивлённо повела бровью и, как мне показалось, собралась о чём-то спросить, как вдруг Макс дал о себе знать.

– Привет, – развязно сказал он.

Она перевела взгляд на него, всмотрелась и, узнав, усмехнулась. Макс стоял на одной ноге, засунув руки в карманы брюк, привалившись плечом к стене. Вторую ногу он изогнул кренделем и упёр носком в пол.

– Привет, – сказала она, но с места не двинулась, точно спрашивая тем самым: «Что надо?»

– Вот, познакомься, – Макс кивнул на меня. – Это Кент... э-э-э... Кеша... Иннокентий. Я обещал тебе... И вот... привёл... – говорил он развязно, точно на пол собирался плюнуть.

Она молчала и не двигалась с места. Наконец до Макса дошло, что его объяснения не исчерпывающи.

– Иннокентий – мой хороший... знакомый, – уклончиво начал он, – это известный в определённых кругах философ. В смысле... в прямом смысле. Иннокентий – автор новейшей философской теории, получившей высокую оценку в профессорской среде.

Тут я вспомнил, что совсем недавно писал реферат по Шпенглеру по «Истории философии» и действительно получил высокую оценку. «Господи! Что он несёт? – подумал я. – Не знаешь, то ли смеяться, то ли со стыда проваливаться». Но мне не пришлось ни смеяться, ни проваливаться, потому что она протянула мне через порог руку и сказала:

– Алиса. Очень приятно. Проходите.

Мы оказались в небольшой квадратной прихожей. Пахло мокрой кожей, тяжёлыми женскими духами и несвежей одеждой. Справа и чуть дальше от входа помещалась двустворчатая распашная стеклянная дверь, отделявшая прихожую от комнат. К левой стене прилепилась серая стальная вешалка, крючки которой все были заняты. Также и пол был уставлен обувью всех фасонов и размеров. При виде этой чумазой обуви я немного успокоился. Дело в том, что я терпеть не могу хозяек, почитающих за высший шик и аристократизм предлагать гостям остаться в грязной обуви. По-моему, за таковыми предложениями кроется стиль жизни и даже целое мировоззрение. Ох уж мне эта советская светскость!

Помню, ещё старшеклассником я оказался вместе с мамой в гостях в одной роскошной квартире. Хозяйка, кажется, озеленитель по профессии, даже и до нескольких раз в год выезжала в командировки в Швейцарию, в связи с чем дом её решительно отличался от прочих домов. Интерьер слагался преимущественно из соблазнительных заграничных вещиц. Напитки, посуда, зажигалки – всё было импортным. Одевалась хозяйка на зависть всем подружкам. Например, к нам с мамой она вышла в сногсшибательном по тому времени белом махровом костюме. Куртка казалась спортивной, но вместо штанов хозяйские бёдра облегала короткая юбочка.

Посмотреть на привезённые шмотки, которые хозяйка с успехом сбывала знакомым, мы и пожаловали тогда с мамой.

Стоял ноябрь, и казалось, что уличная грязь прилипает и обволакивает с ног до головы. Но едва только я сделал попытку избавиться в прихожей от истекающих грязью ботинок, как хозяйка надула губки.

– Фи-и, – протянула она, – Ке-еша! Что за деревенские замашки? Ты что, из рязанского домика с геранькой к нам прибыл?.. Вытри ножки о коврик и проходи.

И вместе с виновато улыбающейся мамой они скрылись в комнате. Мама уже успела отереть подошвы и обить грязь с востроносых сапожек на тоненьких каблучках. Но мои «ножки» сорок четвёртого размера в ботиночках на протекторе не подлежали, я уверен, очищению через посредство коврика. К тому же замечание и вся его глупость мне решительно не понравились. И я решил доказать бестолковой хозяйке на практике, что оставаться дома в уличной обуви прилично и целесообразно только при наличии калош, и что Москва и Берн – совсем не одно и то же. Я вошёл в комнату и, для успокоения совести, с порога объявил, что калош не ношу. Хозяйка странно посмотрела на меня, хихикнула и пригласила сесть. Мне показалось, что она ничего не поняла.