Семья Корлеоне - Эд Фалько

Он сел спереди, и ему пришлось обернуться, чтобы посмотреть назад.

Сонни тронулся.

— Что тебя гложет? — спросил он у Стиви.

— Что меня гложет? — Сорвав с головы шапку, Стиви хлопнул ею по колену. — Нас ограбили — вот что меня гложет! Один только этот грузовик стоил три «куска»!

— Конечно, если продавать его в открытую, — возразил Корк. — Но кто купит машину без документов?

— Не говоря уж о том, — добавил Нико, — что покупатель рискует получить пулю в голову, если кто-нибудь из людей Марипозы увидит его за рулем этого грузовика.

— Верно подмечено, — согласился Сонни.

Закурив, Корк чуть опустил стекло, выпуская дым на улицу.

— Мы сработали отлично, — сказал он Стиви, — особенно если учесть, что мы были не в том положении, чтобы ставить свои условия. Все козыри были на руках у Луки. Никто, кроме него, не купит у нас «бухло» Марипозы. Никто. И он это прекрасно знает. Лука мог предложить нам полтора доллара, и мы вынуждены были бы согласиться.

— А, фигня, — пробормотал Стиви.

Нахлобучив шапку на голову, он откинулся назад.

— Ты злишься, потому что Лука врезал тебе по морде.

— Да! — крикнул Стиви, и его крик прозвучал подобно взрыву. — А где, черт побери, были все мои кореша? — Он обвел салон безумным взором. — Черт побери, где вы были, ребята?

Анджело, наверное, самый спокойный из всех, повернулся лицом к Стиви.

— И что же, по-твоему, мы должны были сделать? — сказал он. — Затеять перестрелку?

— Вы могли бы вступиться за меня! — бушевал Стиви. — Могли бы сделать хоть что-нибудь!

Сдвинув шапку на затылок, Корк почесал голову.

— Ну же, Стиви, — сказал он, — пошевели мозгами.

— Сам пошевели мозгами! — огрызнулся Стиви. — Ты долбанный обожатель «макаронников» и разных прочих итальяшек!

На мгновение в машине воцарилась тишина. Затем все разом рассмеялись — все, кроме Стиви. Хлопнув руками по рулевому колесу, Сонни крикнул Корку:

— Ты долбанный обожатель «макаронников» и разных прочих итальяшек!

Протянув руку, он схватил Корка и встряхнул его.

Винни Ромеро хлопнул Корка по плечу.

— Долбанный обожатель «макаронников»!

— Смейтесь, смейтесь, — раздраженно пробормотал Стиви, отворачиваясь к окну.

Остальные последовали его совету, и машина покатила по улицам, сотрясаясь от хохота. Один лишь Стиви молчал. А также Нико, внезапно вспомнивший Глорию Салливан и ее родителей. Он тоже не смеялся.

Вито полистал толстую пачку планов застройки земельного участка на Лонг-Айленде. Ослабив узел галстука, он изучил поэтажные планы, мысленно представляя себе обстановку всех комнат своего будущего дома. На улице, согласно его замыслам, должны были разместиться цветник и огород с овощами. В трущобах Нью-Йорка, в садике размером с почтовую марку за своим прежним домом, в те дни, когда он еще начинал свой бизнес по торговле оливковым маслом, Вито в течение нескольких лет ухаживал за инжирным деревом, до тех пор пока его едва не погубил особенно сильный мороз. Однако затем долгие годы он угощал своих друзей инжиром, и те поражались, узнав, что выращены эти плоды здесь, в городе, на клочке земли за домом. Время от времени Вито водил кого-нибудь из друзей во двор и с гордостью показывал дерево, коричневыми ветвями и зелеными листьями прижимающееся к красной кирпичной стене, протянувшее глубоко под здание корни, которые прижимались к подвалу и теплу расположенной там котельной. Он поставил во дворе стол и несколько складных кресел, и Кармелла выносила бутылку граппы, хлеб и оливковое масло, иногда сыр и помидоры — все то, что было дома, — и готовила закуски для гостей. Частенько она присоединялась к ним вместе с детьми, и пока дети играли во дворе, Кармелла в который раз зачарованно слушала, как Вито объяснял гостям про то, как он каждый сентябрь после уборки урожая инжира тщательно укутывает ствол мешковиной и оборачивает брезентом, готовя к надвигающейся зиме.

Нередко, даже осенью и зимой, Вито после работы заглядывал во двор, чтобы проведать инжирное дерево, перед тем как пройти в дом. Во дворе было тихо, и хотя он принадлежал всему дому, остальные жильцы уступили его Вито, не дожидаясь, когда тот их об этом попросит. Ни разу за все то время, что он прожил в этом убогом районе, среди грохота товарных составов, проезжающих по улицам, и шума автомобильных двигателей, под крики старьевщиков, продавцов мороженого, уличных торговцев и точильщиков, — ни разу за все то время, что Вито прожил в этом шумном месте, он не видел, чтобы кто-нибудь чужой сидел за его столом, рядом с его инжирным деревом. В августе, когда под зеленой листвой созревали первые плоды, Вито по утрам оставлял на площадке первого этажа деревянную миску, наполненную сочным инжиром, и после того как к обеду миска пустела, Кармелла приносила ее на кухню. Первый инжир сезона он оставлял себе. Кухонным ножом Вито вскрывал бордовую кожицу, добираясь до светло-розовой мякоти. На Сицилии такой сорт инжира называли тарантеллой. В памяти Вито сохранился сад инжирных деревьев за домом, целый лес, и когда созревал новый урожай, он со своим старшим братом Паоло ел инжир словно леденцы, набивая желудок сладкими, сочными фруктами.

Это были самые дорогие детские воспоминания. Вито закрывал глаза и видел себя маленьким мальчиком, идущим следом за отцом ранним утром, с первыми лучами солнца, когда отец отправлялся на охоту, перекинув через плечо свою lupara.[19] Он помнил трапезы за грубо сколоченным столом; отец неизменно во главе стола, мать за противоположным концом, они с Паоло — друг напротив друга, лицом к лицу. У Паоло за спиной застекленная дверь, а за стеклом сад — с инжирными деревьями. Вито приходилось делать усилие, чтобы вызвать в памяти лица родителей; даже Паоло он помнил плохо, несмотря на то, что все годы своей жизни на Сицилии таскался за ним, как щенок. С годами эти образы поблекли, и даже хотя он не сомневался в том, что мгновенно их узнает, когда они воскреснут из мертвых и встанут перед ним, в воспоминаниях они оставались для него нечеткими. Но Вито слышал голоса своих родных. Слышал, как мать зовет их с братом: «Паоло! Вито!» Он помнил, как беспокоило мать то, что он почти ничего не говорил, ограничиваясь пожатием плеч и словами «non so perché». Вито сам не мог сказать, почему говорил так мало. Он слышал голос отца, рассказывающего ему вечером сказку у очага. Слышал, как смеется над ним Паоло в тот день, когда он заснул за обеденным столом. Помнил, как открывает глаза, разбуженный смехом Паоло, и понимает, что его голова лежит на столе рядом с тарелкой. У него сохранилось множество подобных воспоминаний. Частенько, после жестокой мерзости, обусловленной его работой, Вито сидел в одиночестве в своем крошечном садике, в холоде Нью-Йорка и Америки, и вспоминал свою семью, Сицилию.

Но были также и воспоминания, которые ему хотелось навсегда прогнать. Самыми страшными были образ матери, отлетающей назад, раскинув руки, и отголоски ее последних в этой жизни слов, повисших в воздухе: «Вито, беги!» Он помнил похороны отца. Помнил, как шел рядом с матерью, обнимающей его за плечо, и как при звуках выстрелов, донесшихся со стороны гор, носильщики выронили гроб с телом отца и разбежались прочь. Помнил, как мать стояла перед мертвым телом Паоло, который попытался проследить за погребальной процессией, прячась в зарослях на склонах гор. А дальше следовали нахлестнувшиеся друг на друга сцены: его мать заливается слезами, стоя на коленях над телом Паоло, и вот уже они с ней идут по вымощенной гравием дорожке в имении дона Чиччо, мать держит его за руку и тащит за собой. Дон Чиччо сидел за столом, а перед ним стояла ваза с апельсинами и стеклянный кувшин с вином. Стол был маленький, круглый, из дерева, с толстыми гнутыми ножками. Дон Чиччо был грузным мужчиной с усами и родинкой на правой щеке. Яркий солнечный свет заливал его жилет и белую рубашку с длинным рукавом. Полоски жилета сходились к середине, образуя буквы «V». Золотая цепочка от часов, свисающая из кармашка, описывала на животе полукруг. Позади виднелись две массивных каменных колонны и кованая чугунная решетка, вдоль которой расхаживал один из телохранителей с ружьем за плечом. Вито помнил все это отчетливо, в мельчайших подробностях: то, как мать умоляет пощадить единственного оставшегося в живых сына, то, как дон Чиччо отвечает отказом, потом его мать в резком движении опускается на колено, достает из-под черного платья нож и приставляет его к горлу дона Чиччо, звучат ее последние слова: «Вито, беги!» Затем прогремел выстрел из ружья, и мать отлетела назад, раскинув руки.

Эти воспоминания Вито хотелось навсегда прогнать. Четырнадцать лет назад, когда Вито избрал для себя этот путь, убив дона Фануччи, еще одного жирного борова, который пытался заправлять своим маленьким уголком Нью-Йорка так, словно это была сицилийская деревушка, его друзья решили, что он не знает страха и безжалостен к своим врагам. И Вито не стал их в этом разубеждать. Наверное, в каком-то смысле это соответствовало действительности. Однако на самом деле ему захотелось убить Фануччи, как только он впервые его увидел, и он нашел в себе решимость сделать это, когда понял, какую выгоду это ему принесет. Он не испытал ни одного мгновения страха. Вито подкараулил Фануччи в темном подъезде его дома; звуки улицы, музыка и шум фейерверка в честь праздника святого Дженнаро заглушались толстыми кирпичными стенами здания. Чтобы скрыть звук выстрела, Вито обмотал дуло револьвера полотенцем, и полотенце вспыхнуло, когда он выпустил первую пулю в сердце Фануччи. Когда тот распахнул пиджак, словно в поисках надоедливой пули, Вито выстрелил еще раз, на этот раз в лицо, и пуля вошла чисто, оставив только маленькую круглую дырочку под скулой. Только после этого Фануччи наконец повалился на пол, и Вито, сорвав тлеющее полотенце с револьвера, засунул дуло Фануччи в рот и всадил последнюю пулю ему в мозг. При виде Фануччи, безжизненной кучей застывшего у дверей собственной квартиры, Вито ощутил только удовлетворение. Хотя логика рассудка не понимала, каким образом убийство Фануччи может отомстить за смерть его родных, логика сердца все поняла.