Дневник расстрелянного - Герман Занадворов

21 февраля 1943 г.

От Грушки к Троянам вдоль дороги везде надписи: «Геть Гитлера!».

24 февраля 1943 г.

У нас в Германию проводят одновременно два набора. К первой сотне на село добавили вторую. Преимущественно зеленая молодежь, до четырнадцати лет. Ловили сегодня ночью и на рассвете.

27 февраля 1943 г.

Появился такой анекдот.

Гитлер пришел к могиле Наполеона.

— Кто там?

— Вождь немецкого народа.

— Что тебе надо?

— Я начал войну.

— Против кого?

— Против жидов.

— Нет такого государства.

— Против большевиков.

— Такого тоже не знаю.

— Против россиян.

— Против России? Ну, ложись рядом.

Начинают отказываться от украинских денег{14}. Несколько дней назад Мария Кифоровна (женщина-пасечник) передавала, будто родич одной учительницы послал ей из Киева предупреждение — не держать много денег.

Сегодня здесь появилась хозяйка переводчика из Умани. Привезла торбу денег. Покупает что попадет. Призналась: «У нас в Умани украинских грошей уже не принимают». Говорят, что вчера вечером в селе нельзя было купить бутылку горилки даже за сто рублей. Обычно продавали за сорок-сорок пять. Биржа — барометр хороший!

* * *

А слухи все бодрей. Почти верю им. Десятки случаев доказали, что бабское радио врет редко, оно только предупреждает события. А может, не предупреждает, а сообщает факты, которые хотят скрыть немцы до поры до времени.

28 февраля 1943 г.

Нареченная учителя И. прячется от Германии. Встретились с парнем во дворе.

— Хотите посмотреть, где Валя?

Идем, минуя сарай, клуню. Посреди пустого двора он остановился, топает ногой: «Здесь Валя!»

По мне неприятный холодок. Под ногами только навозец. Оказывается, яма от картошки прикрыта досками, припорошена сухим навозом.

Две сестры сидят там, по ночам завернувшись в кожухи, одеяла, все равно дрожа, в сырости. Ведь весна, оттаивает земля.

Днем в чужой квартире — кашляют, сморкаются. Прислушиваются, не идут ли. Их мать забрали за них в управу. Знакомый полицай вытолкнул:

— Що тут треба старым?

* * *

С полицаем Колькой идем пустой улицей. Он в гражданской. Родичи смеялись: «Наш Колька уже перефаровался». Впервые говорил совсем откровенно. Он:

— Вот не знаю, почему мне хочется, чтобы они пришли. Пусть меня убьют, а все-таки хочется, чтоб показали немцам, как над народом издеваться. Только б немного после, когда подсохнет трава. Или организую ребят. Оружие? Одну машину взять — сколько угодно. А потом со своими соединиться — руку протянуть.

5 марта 1943 г.

Вчера случилось такое.

Сидел занимался самым мирным — свивал на клубки нитки. Дядько в дверях:

— Вас в контору вызывает Олекса (Олекса — заведующий хозяйством).

Я удивился.

— Меня?

— Вас.

Повременил в нерешительности, пошел.

Старики сидели испуганные.

— Это, наверное, Германия.

Закрутил папиросу побольше. Бросил ее возле конторы. В конторе полно. Бухгалтер, Фрося — девушка-счетовод, Олекса. Тот, что приходил. С краю сидит староста — Коцюруба. К нему:

— Вы меня вызывали, пан староста?

Он кивает на парня, что стоит, опершись о стол. Китель. Наган. Из-под пилотки топорщится здоровенный чуб.

— Нет. Инспектор районной полиции.

Тот поворачивается. Без околичностей.

— Ты какой нации? Еврей?

— Нет!

— Я бы копейку не поставил против того, что ты еврей. А кто же ты?

— Русский.

— А документы есть?

Подаю паспорт. Рассматривает.

— Где ты этот паспорт взял?

Я совершенно инстинктивно стараюсь говорить не торопясь, не повышая голоса и не остря. Впрочем, я несколько успокоен: не Германия, не политика, а старая песня.

— Он выдан милицией.

— А когда ты русскую фамилию себе взял?

— Это моя фамилия.

— Брешешь!

Вопросы в связи с паспортом: где прописан, где работал, кем, как звали отца, деда?

О деде отвечаю:

— Был попом.

— Еврейским?

— Нет, самым обыкновенным.

Почему-то неожиданно:

— Немецкий язык знаете?

— Плохо.

— Как будет «стол»?

Отвечаю.

— Скажи по-немецки: «Я до этого не имею охоты».

— Не переведу.

— Подумай хорошенько.

Пытаюсь вспомнить: «Ich habe...» Но слова «охота», «желание» не помню. Оглядываюсь вокруг. Все сидят, отвернувшись, отодвинувшись.

— Нет. Этой фразы я не построю.

— А говоришь, что знаешь немецкий.

— Сказал «плохо». Со словарем кое-что переведу.

— Ты женат?

— Да.

— В Киеве одну жинку бросил, здесь вновь женился?

— Нет. Мы с женой пришли вместе.

— А почему она не записана?

— Мы не были еще записаны.

— Почему паспорт без карточки?

— Эта серия подлежала обмену в сорок первом году. Его срок истекал.

Чубатый ходит вокруг. То останавливается с одной стороны, то с другой.

Лицо вижу плохо, да и не смотрю. Зато ясно — часы белого металла и такой же, должно быть, алюминиевый перстень.

— Еще какие документы есть?

— Больше никаких.

— Ты химик, говоришь, диплом есть?

— Нет.

— Где он?

— Остался у родителей, а копия сгорела.

— Вот тебе и на! Ну, поедем в управу.

— Пожалуйста.

Подхожу к бричке сзади.

— Садись возле кучера.

Все остаются в дверях. Там же староста. Он отговаривает инспектора, предлагает что-то взять. Тот потом мне:

— Иди в контору. Подожди...

В это время староста Коцюруба:

— Да что ты его повезешь?

В конторе пусто. Решено воспользоваться случаем, выкурить папиросу. А туман вокруг. Это даже хорошо, и нечувствительность — хорошо. Вероятно, в таком состоянии умереть не больно. Сыплю табак. Входят люди, и он:

— Выйдите все.

Остались втроем: он, я и староста.

Он неожиданно:

— Скидай штаны.

Мгновение не моту взять в толк — зачем? Бить? Или... И решаю, что хочет выяснить, не обрезан ли.

Расстегиваю.

— А ну, показывай.

Осматривает, спрашивает Коцюрубу:

— Как, не обрезан?

— По-моему, нет!

— Мне тоже кажется. Ну, одевай.

И уже спокойно:

— А у тебя уже проверяли?

— Да, в прошлом году.

— Ну и что?

— Отсидел сутки — выпустили.

— А все же ты здорово на еврея похож.

— Сам знаю.

Коцюруба смеется:

— А може, мать...

— Може, и согрешила.

Оба начинают вспоминать товарищей, похожих на евреев. Допрос кончился разговором.

Потом:

— Ну, иди домой.

Староста:

— Иди, мед ешь.

Потом думаю: надо непременно написать новый, не гоголевский фантастический рассказ о носе и о том, что сволочей до черта.

Кто-то, вероятно, когда забирали его сына или дочь, упрекнул:

— А вот у Лукьяна зять еврей, так его не трогаете.

6 марта 1943 г.

Есть в Колодистом парень Миша. Сам из Крыма. Жена одного репрессированного, Евдокия Емельяновна-Игловая, в свое время заявила, что это ее племянник. Так спасла. Его забрали после черноводскаго дела вместе с остальными пленными из Ладыженского района. Теперь он снова там, в Колодистом. Скрывается. Сидел в кухне. Он в белых саморобных штанах, в перелатанной куртке из свиты. Тонкая шея торчит из воротника. Оскобленная голова. Только скрипнет наружная дверь, вскакивает, подходит к кухонной двери (она на крючке) и, если чужой, уходит в дальнюю комнату.

Хозяйка:

— Он никогда не забывает проверить. Мы забываемся, он — нет.

Рассказы о режиме уманского лагеря. Утром стояли очереди за «чаем». Наливали его в консервную банку.

Горячая вода, иногда с пережаренным ячменем. Мороженый хлеб — буханка на четверых, по двести граммов. Сейчас же на работу. Хлеб давали уже на ходу. Днем баланда. Вечером она же. В эшелоне их было полторы тысячи. Везли, по слухам, в Мюнхен. На каждые пять-шесть вагонов — часовой в будке на вагонной крыше. На последнем — пара собак. Ехали голодные. Только в Бердичеве дали очередную порцию баланды и двести граммов хлеба. Хотели бежать у Христиновки — не удалось. Только за Ковалем разогнули колючую проволоку в окне слева. Он лез пятым. Повис на руках. Внизу, вдоль всего вагона, ступенька. На нее. Обошел по буферам на другую сторону. Заколебался: прыгать ли. Предупредительный диск: опасно. Но впереди уже семафор моргает. Прыгнул удачно, только колено ушиб. Упал и полежал, пока поезд не скрылся. Потом повернулся спиной к станции. Пришел в деревню. Просидел сутки — дальше.

— В Западной народ смелее, чем у нас. Друг друга не боятся, говорят открыто. Только смотрят, чтоб немца не было. Все против.