Роман без названия - Юзеф Крашевский

— И над судьбой, и над судьбой! — повернувшись на каблуках, подхватил Жрилло. — Ксендз или не ксендз а я предлагаю продолжить путь, а то темнеет, до Вильно по песку еще порядочно ехать, и я сильно сомневаюсь, чтобы к нашему приезду в городе устроили иллюминацию, так что торбу на плечо — и на постоялый двор!

И молодая компания с шумом, с песнями высыпала на крыльцо и, стуча каблуками, сбежала по ступеням. Поскольку никто не выразил особого желания взять Базилевича, Станислав усадил его в свою бричку, и они поехали дальше.

Почти в самом конце Троцкой улицы, за костелом братьев францисканцев, стоял неказистый дом, подобие гостиницы, которую содержал некий делец по имени Горилка; он сдавал жилье на дни, на недели, на месяц, на год, держал тут же плохонькую харчевню и даже кофейню для особо бережливых проезжих. Не рассчитывая заполучить более зажиточных постояльцев, пан Горилка особенно охотно сдавал свои комнатушки на различные сроки бедным студентам. Его дом отличался прежде всего грязью и дешевизной — хозяин, который любил выпить и вечно ссорился с женой, поддерживал с величайшим искусством свое заведение, ежечасно грозившее крахом, и, не теряя присутствия духа, укрепляемого водкой, хватался то за одно, то за другое дело, больше полагаясь на чудо и на щедроты немецких князьков, чем на обычный, естественный ход вещей. Горилка был уже немолод, говорили, что когда-то он служил при княжеском дворе, даже был кухмистером и, скопив денег, вложил их в гостиничное заведение. Но, занявшись новым хозяйством, он женился на хорошенькой девице, много моложе его, старика, а характером, возможно, ему не уступавшей, и почему-то дело У них не пошло на лад. Один бог знает, что творилось в этом доме, супруги жили как кошка с собакой, каждый норовил что-то ухватить из небольшого капитала, ее милость уже несколько раз покидала его милость, его милость нередко брался за палку, из года в год дела шли все хуже, однако дом свой Горилка не закладывал, хоть и держалось все на волоске.

Он много задолжал на бойне, пекарю, в разных лавках и владельцу дома, занимал у приятелей, денег на все не хватало, они таяли у него в руках, но все же — ни шатко, ни валко, а дело шло. Приучившись со временем поменьше рассчитывать на мифических немецких князьков, которые тут не появлялись, и на богатых проезжих, о которых он мог только мечтать, так как они на Троцкую улицу, да еще в такой невзрачный дом, не заезжали, разве что случайно, — пан Горилка решил наживаться на студентах: понаделав в доме крохотных комнатушек, брался харчевать приезжих, обстирывать и ссужать деньгами и уже прикидывал, что к концу года они с лихвой вернут ему расходы за несколько лет.

Человек он был непоседливый, крикливый, целый божий день бегал с ключами по дому, распекал прислугу, наводил порядок, но почему-то никто его не слушал, все шло через пень-колоду, к тому же Горилка, даже когда у него было самое неотложное дело, лишь встретит собеседника, мог часами стоять и разглагольствовать, не в силах остановиться.

С утра он выпивал чарку водки и, слегка захмелев, испытывал неодолимую потребность выговориться — принимался первому встречному выкладывать историю своей жизни, свои планы, сделки, неудачи, выворачивая наизнанку страждущую душу. Больше всего он любил потолковать насчет своей супружеской жизни и горького разочарования в браке, причем делал это с чрезмерной откровенностью, вызывая усмешки и даже слезами своими не возбуждая жалости, настолько нелеп был этот старикашка.

Жена его в то время отсутствовала, уже не в первый раз сбежав от мужа, и Горилка один нес на своих плечах бремя хозяйства. Помогали ему в этом толстая Магда, экономка, ближайшая его поверенная и приятельница, и Герш, фактор при гостинице, правая рука и alter ego[20] хозяина.

Особенно необходимым человеком был Герш, хотя и сосал его как пиявка, но без Герша пан Горилка и шагу ступить не мог. Ну кто бы заехал в грязный домишко на Троцком улице, кабы услужливый еврей не стоял у ворот как живой герб гостиницы, не догонял, не останавливал проезжающих, по чьей физиономии он угадывал возможных постояльцев.

Когда подошла пора приезда студентов, у Герша и Горилки в ожидании гостей минуты отдыха не было, и фактор мало того что расхваливал да зазывал, но из усердия часто хватал вожжи, придерживал бричку и морочил голову молодым седокам, суля золотые горы.

И Горилка, в свой черед, тоже не бездельничал, то и дело выбегал — с быстротой, какую разрешали его почтенные годы, — на середину мостовой и заманивал студентов, указывая на фасад дома, который недавно подновили.

В это время года, решающее для его судьбы, дом приоделся со стороны улицы в праздничный наряд, даже оконные рамы разрисовали и часть двора поближе к улице посыпали желтым песком, а галерею у входа в харчевню и бильярдную покрасили зеленой масляной краской. Стоило послушать пана Горилку, этого неоцененного оратора, когда он горячо расписывал приезжим удобства и преимущества своего отеля.

— Милостивый пан, милостивый пан, это ж какая улица! Первая улица в городе, прославленная мученичеством францисканцев! Мой дом — лучший дом на всей улице, этого никто не может отрицать! Более удобного дома нет на свете! Тихо, тепло, чисто — порядок, как в монастыре, полная сохранность вещей… недалеко от центра, древний костел рядом! Кухня у меня такая, какою ни Малиновский ни Титус похвалиться не могут! Еда домашняя, здоровая, на самый тонкий вкус — каждый день блинчики с повидлом! Все удобства! Прошу вас, хоть один разок взгляните на дом! Студенту лучшего жилья не найти, чем этот дом, в таком тихом месте! Зимнею порой тепло, как на печи, коридоры просторные, как в замке, полная надежность, сохранность вещей — это в нашем-то городе, где кругом мошенники и воры. Да я за прислугу честью своей ручаюсь, в коридоре можно мешок золота оставить!

Однако ни старания Герша, ни красноречие самого пана Горилки успеха не имели, студенты прибывали в Вильно толпами, а дом все еще пустовал; хозяин уже стал приписывать свои неудачи интригам конкурентов, а так как он привык считать источником всех бед свою жену, то и тут подозревал ее козни.

— Слышишь, Герш, — говорил он фактору во вечерам, — тут не что другое, только интриги этой негодяйки! Ее рука, ее работа! Меня не проведешь, это она все мутит, пакостит мне!

Еврей молча пожимал плечами.

— Нет, ты мне не перечь, — продолжал Горилка, усматривая в этом движении знак несогласия. — Ее это работа, богом клянусь… Черные интриги! Она мой дом ругает, людей отваживает, о, всего этого не было бы, кабы злая судьба не свела меня с этой бабой.

Оба они с Гершем уже повесили нос на квинту, как вдруг господь бог прислал им целый воз наших студентов. Поскольку это были новички, народ по большей части небогатый и города не знающий, им показалось, что сам господь привел их в сию счастливую гавань. Зазвав пока только на ночлег, Горилка и Герш так заморочили им голову, что они для пробы сняли здесь жилье на месяц.

Комнатка, которую снял Стась, пригласив к себе Базилевича, уже и не помышлявшего с ним расставаться, была довольно тесная, в меру темная и по всем признакам обещала быть и холодной, однако Горилка (на что человеку разум дан?) сумел все ее изъяны представить неопытным мальчишкам как достоинства. Слишком яркий свет, по его словам, вреден за работой для глаз, в более просторной комнате было бы холоднее, а щели и дыры способствуют проветриванию. Он даже усматривал большое удобство в том, что окно выходит на грязный двор, — так, мол, никто не сможет шпионить, видеть, что делается внутри, и никакие наружные предметы или уличный шум не будут отвлекать от занятий.

Станиславу всюду было хорошо, хотя Базилевич, нахально навязавшись ему, оказался довольно беспокойным сожителем и сразу же, на правах товарища, установив полную общность имущества, которого сам не имел, принялся без зазрения совести распоряжаться чужим. Но возможно ли было этого бедняка, еще более нищего, чем Стась, выгнать в угоду своим прихотям на улицу и отказать ему в пристанище? Остальные товарищи разместились в этом же доме в двух комнатах побольше, и это соседство всем пошло на пользу — можно было друг другу помогать и в беде выручать. Первые дни, как водится, были полны хлопот и впечатлений. Стась, точно опасаясь, что от него все куда-то сбежит, хотел осмотреть сразу весь город, все памятники Вильно, окрестности и достопримечательности. Ему и его друзьям посоветовали подняться на Замковую гору, к высящимся там развалинам Высокого Замка, сходить в собор, к гробнице Витовта, на Бекешовку, пойти по берегу Вилии к развалинам дворца Барбары, к Острой Браме; они обошли все костелы, без устали восхищаясь чарующими видами города, где каждая пядь земли пропитана тысячами воспоминаний. У нашего поэта голова пылала при одной мысли о том, что он ступает по местам, где прошло столько славных веков, столько героев, народов, где явлено было столько героизма и самопожертвования. Не оставалось ни минуты для отдыха — запись на курсы, первые лекции, но также окружали их опасные для студентов соблазны и развлечения, заполонив мысли и сердца, туманя голову, ввергая в какое-то восхитительное лихорадочное возбуждение. Кто из нас не помнит это безумие первых дней и пылких мечтаний, которыми начиналась студенческая жизнь, эта непрестанная череда новых впечатлений? Скопление множества молодых людей, подобно собранным в единый фокус солнечным лучам, неизбежно порождает совершенно особое состояние, невозможное при иных условиях. Ничто их не ограничивало, не умеряло, где там, даже профессора и вообще все, соприкасавшееся с этой молодежью, увлекалось неким неудержимым вихрем и, вместо того чтобы ее усмирять, тоже неслось куда-то очертя голову. Однако каждый характер, каждая отдельная личность проявляли себя здесь, как разные вещества в химической смеси, вступая в отношения согласно своей природе. Станислав, живший глубокой душевной жизнью, погруженный в себя, позволил полонить себя и увлечь, поддался влиянию товарищей и с самого начала утратил волю, развить которую никогда не имел возможности и проявлять ее не умел. Базилевич же, напротив, шагал с высоко поднятой головой, пользуясь услугами окружавших, словно все созданы для него, и победоносно прокладывал себе дорогу. Также Щерба, более практичный, чем прочие, усвоил тон и важный вид наставника младших, находя опору себе и другим в здравом смысле. Говорил он мало, ни минуты не теряя попусту, понимая значение каждого часа и каждого, даже незначительного шага.