Я никогда и нигде не умру - Этти Хиллесум

Меня так часто отвлекают окружающие шокирующие события, что потом я с большим трудом нахожу дорогу назад, к себе. И тем не менее это необходимо. Нельзя терять себя из-за некоего чувства вины. Обретая ясность, нельзя позволить себе погрязнуть в происходящем.

Стихотворение Рильке точно так реально и важно, как разбившийся юноша, это нужно усвоить раз и навсегда. На этом свете все происходит лишь один раз. И ты не имеешь права отрекаться от одного во имя другого.

Теперь иди спать. Тебе придется принять множество противоречий. Хотелось бы, правда, переплавив их в единое целое, тем или иным образом упростить все в своей душе, тогда бы и жизнь для тебя стала проще. Однако жизнь состоит именно из противоречий, они все принадлежат ей и как таковые должны быть приняты. При этом не надо одному придавать более высокое значение за счет другого. Пусть все идет своим чередом, и, может быть, из этого еще выйдет единое целое. Я же сказала тебе, что надо идти спать, а не писать о том, что ты пока совсем не умеешь формулировать.

11 часов вечера. Вот наконец настал момент покоя, затишья. Мне больше не нужно ни о чем думать. Может быть, конечно, благодаря четырем таблеткам аспирина.

Из диалога между папой и мной во время прогулки вдоль Сингела[18]:

Я: «Мне жалко любую женщину, имеющую дело с Мишей[19]».

Папа: «Мальчик популярен, тут ничего не поделаешь».

23 августа 1941, суббота, вечер. Снова надо начать очень точно записывать свои настроения, иначе становится все хуже. Это уж слишком, что из-за дурацкой простуды я снова все вижу в черном цвете. Как же это было?

В четверг вечером в поезде из Арнема сюда все еще было хорошо. За окнами тихо, широко и величественно опускалась ночь. Пригородный поезд был битком набит шумными, подвижными, полными жизни рабочими. А я, забившись в темный угол, одним глазом смотрела на умиротворенную природу, а другим наблюдала за выразительными лицами и бойкими жестами людей. Все было хорошо: и жизнь, и люди. Потом — сквозь почти совсем темный, словно заколдованный город — долгая дорога от станции домой. И пока я шла, неожиданно возникло чувство, будто я не одна, а «вдвоем». Я была одна и вместе с тем как бы состояла из двух личностей, по-доброму прижимающихся и приятно согревающих друг друга. Очень тесный контакт с самой собой, и от этого — сильное тепло внутри и ощущение полной самодостаточности. При этом возбужденном общении с собой, с удовольствием шагая по Амстел-аллеям, я с удовлетворением отмечала, что мне в моем обществе хорошо, что я в нем уживаюсь. Это чувство присутствовало и на следующий день тоже. А когда вчера днём, взяв для S. сыр, я шла через красивую южную часть города, то показалась себе древним, окутанным облаком богом. Этот образ, должно быть, взялся откуда-то из мифологии: странствующий в облаке бог. Это было облако моих собственных мыслей и чувств. Оно укутывало меня, сопровождало, мне в нём было так тепло, так надёжно. А теперь в голове простуда, и ничего, кроме неуюта и отвращения. Непостижимое отвращение к людям, которых обычно я люблю. Все вызывает негатив, недовольство, критику. Как-то странно, что все это из-за заложенного носа. Вообще, мне не свойственно неприятие окружающих. Когда физически не по себе, лучше бы совсем отключать этот «думательный аппарат», но, как правило, именно тогда он начинает особенно рьяно работать и низвергать все, что только можно низвергнуть. В любом случае, было бы разумно отправиться сейчас в постель. Я и правда чувствую себя какой-то измученной. Быть может, не так уж страшно, что действия не соответствуют мыслям.

Меня сильно разозлило, что сегодня вечером должен вернуться домой Ханс. Как только во мне прорывается это отвращение к людям, его оно касается в первую очередь. Возможно, потому, что он из моего ближайшего окружения. Его возвращение пугало меня, я ожидала застать вялого, нагоняющего скуку угрюмого парня. А он после парусного лагеря вошел свежий и здоровый, и я вдруг поймала себя на том, что очень живо, приветливо с ним разговариваю, что с интересом рассматриваю его загоревшее лицо с прямодушными, немного изменчивыми голубыми глазами. Потом возбужденно общалась с ним, бросилась варить для него суп, и, в принципе, любила его, как люблю каждое божье создание. Не думаю, что в моем поведении было что-то вынужденное, напротив, для меня неестественно и чуждо внутреннее раздражение. Итак, надо постараться лучше владеть собой. Что это может значить для сегодняшнего вечера? А то, что, если я не могу ни работать, ни читать, — лучше пойти спать.

26 августа [1941], вторник, вечер. Во мне есть очень глубокий колодец. А в нем — Бог. Иногда я могу добраться до него. Но бывает, что колодец забит камнями, щебнем, и тогда моего погребенного Бога нужно откапывать.

Я представляю себе людей, которые, молясь, возводят глаза к небу. Они ищут Бога вне себя. И есть другие, они опускают голову, прячут ее в ладонях. Эти люди ищут Бога внутри себя.

4 сентября [1941], четверг, 10.30 вечера. Жизнь состоит из историй, желающих моего пересказа. Ну и бред. В общем-то, я этого не знаю. Просто я опять несчастна. И ужасно хорошо представляю себе людей, впадающих в пьянство или готовых лечь в постель с совершенно чужим человеком. Но это не для меня. Я должна пройти через все с ясной, трезвой головой. И одна. Хорошо, что его сегодня вечером не было дома. А то бы я снова побежала. Помоги же мне, я так несчастна, я погибаю. А от других требую, чтобы они со своим хламом справлялись в одиночку. Вслушиваться в себя. Да, именно так. И тогда, забившись в дальнем углу комнаты, я села на пол и низко опустила голову. И так, совсем тихо, сосредоточенно сидела в покорном ожидании новых сил. Но мое сердце было словно засорено, через него ничего не текло, все каналы были забиты илом, а мозг зажат в жестких тисках. Так, съежившись, я сидела и ждала, ждала до тех пор, пока что-то не начало таять, пока не заструилось…

Чтение всех писем его подруги оказалось для меня слишком тяжелым грузом. Я бы хотела быть совсем простой, как, например, луна сегодня вечером, или как луг. Да, я воспринимаю себя слишком серьезно. В такой день, как сегодня, мне кажется, что никто не страдает так тяжело, как я. Моя душа, или назовите это по-другому, испытывает боль, сравнимую с болью тела, до которого невозможно дотронуться даже кончиком пальца. Малейшее впечатление причиняет страдание. Душа без оболочки. По-моему, что-то похожее однажды писала г-жа Ромейн о Карри ван Брюгген[20]. Как бы мне хотелось далеко-далеко уехать и каждый день видеть других, неизвестных мне людей. Порой мне кажется, будто те немногие люди, с которыми я сильно связана, загораживают мне вид. Вид на что? Этти, ты негодяйка, у тебя нет ни стыда, ни совести. Ты бы прекрасно смогла сама проанализировать и объяснить свои мрачные настроения, сопровождаемые сильной головной болью. Но нет, на это нет желания, для этого ты слишком ленива. Господи, помоги мне стать смиреннее.