Над Черемошем - Михаил Стельмах

— Не оправдывайся, — София с улыбкой запускала руки в его поредевшие волосы. — Завтра никуда не едешь?

— Надо в соседний район, в Косов, наведаться, — Михайло хмурился, и она по выражению лица его понимала, что там его ждет какая-то неприятность.

— Зачем?

— Поеду ссориться с руководством артелей художественных изделий, с лекторами училища прикладного искусства и районным начальством. Ты подумай, до какой жизни они дошли! В районе есть знаменитые резчики. Надо гордиться их самобытным искусством и присуждать премии. А недотепы из артелей сажают мастеров за изготовление ручек и линеек: так, мол, скорее живая копейка посыплется. Это ж кретинизм, торгашество и черт знает что! А потом нужно еще к одному инструктору присмотреться. Знаменитый славянский орнамент, восходящий еще к третьему веку, он приписывает готскому влиянию. Интересно, под чьим влиянием он сам находится?..

Машина, запыхавшись, едва ползла вверх.

— Вот и усадьба деда Олексы, — заявила Ксения Дзвиняч, выглянув из машины.

Гуцульская хатка прилепилась к горе, как ласточкино гнездо. Над дверью красуется гостеприимная резьба — восход солнца.

Угрюмый дед Олекса отворяет дверь и вдруг улыбается.

— Приехали долгожданные гости. А вчера были непрошенные, — он понижает голос и оглядывается.

— Знаю, дедушка. Все живы-здоровы?

— Слава богу, пока все, только кур у жены поменьше стало. Потаскали двуногие хорьки. И что это делается?! Даже монастырь угрожает уже не адом, а смертью. Келарь услышал, что мы о колхозе думаем, — прибежал с проклятьем и принес мне от игумена три гвоздя — на гроб…

— Мы эти гвозди самому игумену в гроб вобьем! — с гневом вырвалось у Чернеги. — Скоро заколотим все черные норы.

— Их не забивать — смолой заливать надо! — с жаром проговорила Ксения Дзвиняч.

— Ой, надо, доченька, надо! — кивнул головой старик. — А вас, Михайло Гнатович, люди издалека слышат, — он обвел рукой широкий полукруг.

К хате Олексы стекались по горным тропам мужчины и женщины, все они, иные радостно, иные сдержанно, здоровались с Чернегой. Он проникал в их мысли, отыскивал спокойные, человечные слова, и они плавили лед угроз и прорастали скромным колосом, всегда радующим глаз и сердце крестьянина. Михайло Гнатович не принадлежал к любителям часто проводить собрания, выступать с речами, он любил разговаривать с людьми, стоя в тесном кругу собеседников.

— Ну что, наговорили вам всякой всячины про колхоз? — прищурясь, спросил он окружившее его живое кольцо.

— Ох, наговорили! — со вздохом ответил гуцул в измятой крысане.

— И про то, что на трудодень ничего не получите, и про то, что с женами будет неладно?

— Так, товарищ секретарь. Такого наслушались об этих колхозах, что и вспомнить страшно.

— А не послать ли нам делегацию в колхозы, чтобы не так страшно было вспоминать? Пусть поглядят, как там живут и хозяйничают: так ли они бедствуют, как наговорили враги, или есть им чем похвастать?

— Вот это славная мысль!

Все стоявшие вокруг одновременно закивали головами, и с угрюмых лиц начала даже исчезать накипь страха перед вражескими угрозами.

Предрассветный звездный посев расчертил небо над горами легкими пересекающимися бороздками, а вершины гор выступают из тьмы единым величественным венком, четко обведенные кружевной каймою еще недвижных лиловых пихт. На одной горе, как на материнской груди, спит несколько гуцульских хаток; ручеек поет им колыбельную, а полянки с островерхими, похожими на журавлей стожками сена навевают сказочные сны.

Горы с причалившими к ним плотами облаков дышат синими снами. Но вот скрипнула дверь, и, касаясь головой притолоки, на пороге появляется молодой гуцул. На нем сардак[16] внакидку, на голове крысаня, на плече топор.

— Василь, сынок, гляди, возвращайся домой пораньше. Завтра святое воскресенье, к отцу пойдешь на полонину, — доносится из глубины темной хаты голос матери.

— Ага! — весело отвечает парень.

— Отец-то один у тебя, как Черемош на свете, — для вящей убедительности добавляет мать, выходя на порог.

— Ага! — так же радостно и с оттенком превосходства роняет Василь и, расправив грудь, направляется к соседней хате.

— Отец ждет тебя, как месяца молодого, давно не видал. Так уж пусть там собрание без тебя закроется.

Василь оборачивается, улыбаясь, кивает головой и начинает выбивать какую-то мелодию на стекле соседской хаты.

— Иван, браток! Красная зорька стучится в окна!

В словах и в фигуре парня и впрямь есть что-то от утренней зари.

А хата отозвалась на слова Василя возней, загремела щеколдой, хлопнула дверью и вынесла на порог Ивана Микитея.

— Мастер ты, молодец, поспать! — укоряет друга Василь.

— Мастер! — вздыхает Иван. — Из-за этих девчат когда-нибудь и страшный суд просплю! И жалеть об нем не буду, ей-богу!

И оба смеются, как умеет смеяться одна беззаботная юность.

— И чему человек радуется? — притворно удивляется Иван, поправляя крысаню, из-под которой гнездом выбиваются русые кудри. — Моя Настечка и теперь слышит мой голос, дыхание мое. — И он посмотрел туда, где у подножия по-утреннему голубой горы виднелась белая хата его милой. — А у тебя одни горькие заботы. Ты живешь наверху, как гром, а Мариечка бродит внизу, как прикованная, и сохнет от любви. Холодно ей там одной! Хоть бы по радио… целоваться можно было!

И снова парни хохочут во весь голос.

— Посовестились бы, опришки! Люди спят! — предостерегающе кричит мать Василя.

— Ага! — как по команде, отвечают «опришки», потом одновременно озираются вокруг и внезапно запевают:

Ой, дáна-да-дáна-дáнаОт поздна до рана.Нету края нашей воле —Нету больше пана!

— Опришки! — мать безнадежно махнула рукой, провожая ласковым взглядом парней, спускающихся по росистой тропке на горную дорогу. Потом, возвращаясь в хату, она и сама запела тихонько-тихонько, чтобы не разбудить малыша:

Ой, дáна-да-дáна-дáнаОт поздна до рана…Нету края нашей воле —Нету больше пана!

неожиданно отозвался с постели детский голос.

— Ой, как ты, Петрик, напугал меня! — и глаза матери смеются, спеша навстречу глазам своего младшенького.

— Да разве песней пугают? Песней радуют, — рассудительно отвечает мальчуган, и весь его вид свидетельствует, что этот школьник придерживается уже в свои восемь лет собственных убеждений и способен даже поучать взрослых.

— И в кого ты такой вырос? — с улыбкой говорит мать, лаская сынишку.

— Еще и не рассветало, а вы уже… точно маленького…

Петрик, надувшись, выскальзывает из объятий матери и, пританцовывая, деловито надевает яркие гуцульские штанишки. Через минуту перед матерью стоит уже степенный гуцул.

— Василько ушел уже? — спрашивает Петрик.

— Полетел наш орел.

— Ну, так я за ним вдогонку!

Петрик, позабыв всю степенность, выскакивает за порог и, как олененок, бежит вприпрыжку по причудливой сети тропинок, а взгляд его, то опускаясь, то подымаясь, ищет на сизых очертаниях вершин и полянок фигуру брата.

А молодые гуцулы тем временем шагают по гребню гор, точно на танцы.

Солнце высекает из-за вершин первые радужные вспышки света и на облачках, на пихтах, на одежде парней играют, переливаются утренние краски. Лучи солнца сгоняют тяжелую мглу с ручья, причудливо переплетающегося с другим. Разветвления певучих потоков спускаются вниз оленьим рогом и взбивают бурливый зеленый водопад; он низвергается стремглав с крутого обрыва и, совсем уже поседей, клубящейся быстриной вливается в Черемош.

По берегам реки покачиваются подмытые корни пихт, а их тени вместе с солнечными бликами ложатся на волны и пену широким причудливым узором. Здесь, на Гуцульщине, вековечный и неустанный шум реки неотъемлемая частица жизни, он пронизывает горы, долины, леса, он просачивается в каждое бревно хаты и в сердце гуцула, и сердце вместе с кровью разносит по телу этот певучий, прозрачный сок, эту поэзию поднебесных вершин, без которой горец не был бы горцем.

Песню гуцулов у озерка услышали Сенчук и Нестеренко.

— Доброе утро, молодцы!

— Доброе утро, пане товарищ!

— А не выкинуть ли предпоследнее слово? — смеется Григорий.

— Можно и выкинуть! — парни кивают головами.

— Песни знаете?

— Ага, товарищ… пане… или уж выкинем последнее слово? — Смуглый красавец Василь Букачук весело смотрит прямо в глаза Григорию.

— Можно и выкинуть, — с лукавой улыбкой соглашается тот. — Какие же вы песни знаете?

— Какую скажете.

— Про полонину споете?

— Ага!

Парни переглянулись, сосредоточенно пошептались, выпрямились, и обветренные голоса покатили к Черемошу грациозную коломыйку: