Переселенцы - Дмитрий Григорович

Взяв стакан из рук старухи, он опустил в него палец и, налив вино по самый край, подал его Верстану. Таким же порядком налил он и Филиппу.

– Братцы! – сказал он, принимая стакан от Филиппа, – у вас глаза глядят, как собаки едят; погляди-ка на старика: что как он, примерно, с виду-то… хочет винца? Ну, так уж и быть! нальем ему! – На, Мизгирь, бери!.. – заключил Фуфаев, подавая ему стакан.

Старик прикоснулся уже было пальцами к стакану, но Фуфаев этого только, видно, и ждал: он ловко отнял руку, отпил вина, приподнял стакан над головою и прокричал неистово-восторженным голосом:

– Эх, запили заплатки, загуляли лоскутки! Веселись, значит, нищая братия!..

После этого он залпом допил вино, стукнул стаканом по столу, повернулся лицом к старику и, приняв молодецкую позу, залился во все горло…

VII. Тесные обстоятельства

Облачный, багровый закат, в котором накануне село солнце, оправдал, как нельзя лучше, предсказание марьинских стариков; в ночь поднялся ветер, и к утру небо обложилось из края в край зловещими облаками, которые постепенно суживались и сгущались, приближаясь к горизонту; дальняя линия горизонта казалась берегом бушующего моря. Заря едва заметно пробивалась бледнолиловыми полосами. Обманутый позднею темнотою утра, старый торгаш поднялся на ноги позже, чем думал. Он разбудил Тимофея, и оба, оставив в риге спавшего мальчика, направились к избе. На дворе они встретили Катерину и ее дочь, с коромыслами на плечах и вальками; подле прыгали три мальчугана с дудкою в одной руке, с коркою в другой; тут же красовался Волчок, который дружелюбно мотал своим кренделем и время от времени подхватывал на лету брошенный ему обломок хлеба..

– Ну, прощай, хозяюшка! – сказал старик, подходя ближе. – Может статься, уж не увидимся; сейчас запрягать стану. Спасибо за хлеб, за соль…

– И-и, полно, родимый, словно невесть чем угощали!. Я, чай, и лег-то голодный… одного хлебушка поел!

– Значит, слышь, пуще благодарить надо… В такой тесноте-живете, и не пожалели; уж это, значит, добрая ваша душа! – ласково возразил старик, нахлобучивая шапку, макушка которой тотчас же съехала на сторону и приняла направление совершенно противоположное тому, куда наклонилась голова, – ну и я, того… не бесстыжий какой, – подхватил он, – пришел, примерно, поел, взял шапку и прочь пошел! так не приходится… особливо вашу тесноту видючи, как вы, примерно, во всем нуждаетесь…

– Это ты о чем, родимый?

– Надо, примерно, чтоб вам сошлось что-нибудь за хлопоты; а то как же? У вас у самих ничего нет!..

– Что ты, Христос с тобою, дедушка! Нам этого, что ты говоришь, не надо… мы сами денег не давали, так, значит, и с тебя брать не станем; ты об этом не поминай…

– Знаю… что ж?.. этого не надо, – машинально проговорил Тимофей.

– Как же так, матушка?

– А так же, вестимо, как у добрых людей водится: охотой пустили тебя, да с тебя же потом деньги брать – что ты!

– Всякому свое добро дорого.

– Коли так считаться, то мы у тебя в долгу, дедушка!

– Каким манером?

– Как есть в долгу, – подтвердил Тимофей, подымая брови.

– Как же так? – спросил старик, обращаясь на этот раз к Лапше.

Но Лапша сильно, казалось, затруднился ответом; он опустил брови и вопросительно поглядел на жену.

– Один платок, что вот ей дал, стоит втрое против того, что съел ты у нас хлеба-то! – сказала Катерина, указывая на дочь, – да и других моих ребятишек обделил, всякого чем-нибудь порадовал…

– Ну, как знаешь, хозяюшка! – вымолвил старик. – А, слышь, – промолвил он после молчания, – я, слышь, с начатия-то, как вечор пришел к вам, шибко в тебе обознался, тетка… ей-богу, право!.. Теперича вижу только, какой ты есть, примерно, человек… Дай тебе господь всякого благополучия – и тебе и деткам твоим!..

– Спасибо, кормилец; пошли и тебе господь! Опять будешь в наших местах, опять заезжай: мы завсегда тебе рады… Ну, пройти, дедушка; нам пора!..

Сказав это, Катерина подняла на плечо коромысло с тряпьем, висевшим на обоих концах, дочь ее взяла вальки, и обе пошли к воротам, напутствуемые приветствиями дедушки Василья. Старик, не откладывая минуты, начал готовиться в путь. Тимофей, покашливая и покрякивая, принялся пособлять ему. Почти в то же время в задних воротах показался старший мальчик, оставленный в риге.

– А, ласковый! – воскликнул старик, между тем как Волчок, окончательно уже развернув свой крендель, производил неистовые прыжки вокруг мальчика. – Ну, ласковый, ступай и ты подсоблять!

Вызов старика, очевидно, польстил ребенку, и, обрадованный случаю показать свою силу, он так деятельно принялся за дело, что оказался даже полезнее отца.

– Ты, дедушка, лошадку-то напоил? – спросил он с озабоченным видом.

– Нет еще, касатик; у вас колодезь-то недалеко от дому: напою, как выеду. Что это у тебя, Тимофей, паренек-то знатный какой! – промолвил старик, добродушно посмеиваясь и поглядывая на мальчика, суетившегося подле лошади, – вишь бравый какой! нам без него что бы тут делать? как есть провозились бы до обеда… молодец! право молодец!

Мальчик тряхнул волосами и с самой озабоченной, серьезной миной побежал отворять ворота.

– Ну, а вы-то, молодцы, чего зеваете? – заговорил старик, поворачиваясь к остальным трем мальчуганам, смотревшим во все глаза на эти приготовления, – садись на воз! надо и вам подсоблять; без вас дело не сладится! Садись, говорю, садись; полно зевать! – заключил он, подсаживая кого на облучок, кого попросту сажая на кожу.

Тут между братьями началось было маленькое несогласие: каждый хотел завладеть вожжами и править лошадью; старик поспешил примирить их: плотно обмотав вожжи вокруг облучка, он отдал концы двум мальчикам, а третьему поручил кнут; все остались очень довольны.

– Дедушка, дай мне, дай я проведу! – закричал старший мальчик, видя, что старик брал лошадь под уздцы, – дай, дедушка!

– Возьми, ласковый, возьми. Смотри только, в воротах не зацепи…

– Нет, дедушка, не бойся, не зацеплю! – подхватил мальчик, отгоняя рукою Волчка, который подпрыгивал к самому лицу его, – уж я, дедушка, знаю, проведу небось; мне не впервинку!..

Он подобрал уздечку в левую руку, принял озабоченный вид и, размахивая правою рукою, повел лошадь, преследуемый лаем Волчка и возгласами братьев, которые разразились криком и затрубили в дудки, как только воз показался на улице. При этом Тимофей, шедший подле, торопливо принялся дергать и тыкать пальцем ребятишек.

– Полно вам… цыц! д…дряни этакие… Ну что кричите-то?.. перестань! – заговорил он, понижая голос и бросая в то же время робкие, боязливые взгляды во все стороны улицы, где только находился народ…

Но Тимофей напрасно опасался. Хотя, точно, народа на улице было довольно, но никто о нем не думал; всеобщая забота состояла в том, чтоб скорее припрячь лошадь в соху и борону и отправиться в поле. Тучи, заметно сгущавшиеся и затемнявшие небо, сырость, приносимая порывами ветра, ласточки, летавшие так низко, что задевали почти землю, – все предвещало скорый дождик. Пахота недавно началась, и каждый спешил, следовательно, кончить работу до ненастья; и без дождя поля не успели еще просохнуть; земля еще «мазалась», как говорится. Приближение дождя побуждало к деятельности почти всех без исключения; мальчишки заранее засучивали штанишки выше колен и прыгали по траве, в ожидании удовольствия прыгать в лужах; бабы раскидывали холсты, предназначавшиеся для беленья; предусмотрительные хозяйки спешили запасаться водою, которая могла замутиться после дождя; другие шли с тряпьем и коромыслами к пруду, сверкавшему вправо от деревни, между последними избами и углом старого барского сада; звонкая стукотня вальков возвещала, что бабы, в числе которых находилась Катерина и ее дочь, усердствовали, не разгибая спины.

Появление Тимофея, сопровождавшееся скрипом воза, лаем Волчка, возгласами ребятишек и пискотнёю дудок, едва удостоилось нескольких взглядов. Но Тимофею довольно уже было того, что он вынужден был показаться на улице; мысль, что вчера все узнали о существовании Филиппа, что Филипп послал ему поклон, что все, имевшие причины жаловаться на брата, снова припомнили теперь нанесенное им когда-то зло и снова начнут приставать к нему и вымещать на нем свое неудовольствие, мысль эта, не покидавшая бедного Лапшу со вчерашнего вечера, приводила его в крайнее замешательство. Во все время, как старик поил у колодца лошадь, он не посмел поднять головы, не посмел кашлянуть, самые брови его оставались недвижны; как видно, он не старался даже ободрять себя. Когда старший его мальчик снова взял лошадь под уздцы и повернул на дорогу воз с ребятишками, Тимофей поспешил стать между торгашом и возом; но сколько он ни корчился, сколько ни уничтожался, голова его все-таки приходилась выше воза и выше головы торгаша. До сих пор все шло, однако ж, благополучно: никто не окликнул его; каждый, встречаясь с торгашом, который приподнимал шапку, отвечал тем же и молча принимался за работу. Тем не менее глаза Тимофея щурились и лицо его принимало расслабленное, жалкое выражение каждый раз, когда лаял Волчок, или когда который-нибудь из ребят, сидевших на возу, дул в дудку, или же когда старший сын, в припадке усердия и детской гордости, кричал уличным ребятам, чтоб они давали дорогу. Один только обычай, требующий, чтоб хозяин провожал своего гостя до околицы, или по крайней мере до средины улицы, мог вынудить Лапшу подвергнуть себя такой пытке.