Пять ложек эликсира (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие

– Это что у вас тут за КОТ? – спрашивает Саша. – Комитет оборонной техники?

Молодой человек в костюме смеется.

– Сами увидите, – говорит он. – У нас тут интересно. Прошу.

Они протискиваются в низенькую калитку и оказываются на обширном дворе, в глубине которого стоит дом из толстых бревен, а перед домом – приземистый необъятный дуб с густой кроной, совершенно заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, идет дорожка, выложенная каменными плитами, справа от дорожки огород, а слева, посередине лужайки, черный от древности и покрытый мхом колодезный сруб. На краю сруба восседает боком, свесив одну лапу и хвост, гигантский черно-серый разводами кот.

– Здравствуйте, Василий, – вежливо произносит, обращаясь к нему, молодой человек в костюме. – Это Василий, Саша. Будьте знакомы.

Саша неловко кланяется коту. Кот вежливо-холодно разевает зубастую пасть, издает неопределенный сиплый звук, а потом отворачивается и смотрит в сторону дома.

– А вот и хозяйка, – продолжает молодой человек в костюме. – По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна?

Хозяйке, наверное, за сто. Она неторопливо идет по дорожке к молодым людям, опираясь на суковатую клюку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее темное, из сплошной массы морщин выдается вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза бледные и тусклые, словно бы закрытые бельмами.

– Здорова, здорова, внучек, Эдик Почкин, что мне сделается? – произносит она неожиданно звучным басом. – Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать.

Саша снова кланяется. Вид у него ошарашенный: старуха слишком уж колоритна. Голова ее поверх черного пухового платка повязана веселенькой косынкой с изображениями Атомиума и с разноязыкими надписями «Брюссель». На подбородке и под носом торчит редкая седая щетина.

– Позвольте вам, Наина Киевна, представить… – начинает Эдик, но старуха тут же прерывает его.

– А не надо представлять, – басит она, пристально разглядывая Сашу. – Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот сорок шестой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, брильянтовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…

– Гм! – громко произносит Эдик, и бабка сразу замолкает.

Воцаряется неловкое молчание, и вдруг кто-то негромко, но явственно хихикает. Саша оглядывается. Кот по-прежнему восседает на срубе и равнодушно смотрит в сторону.

– Можно звать просто Сашей, – выдавливает из себя новый программист.

– И где же я его положу? – осведомляется старуха.

– В запаснике, конечно, – говорит Эдик. – Пойдемте, Саша…

Они идут по дорожке к дому, старуха семенит рядом.

– А отвечать кто будет, ежели что? – вопрошает она.

– Ну ведь обо всем же договорились, – терпеливо поясняет Эдик. – Вам же звонили. Вам директор звонил?

– Звонить-то звонил, – бубнит бабка. – А ежели он что-нибудь стибрит?

– Наина Киевна! – с раскатами провинциального трагика восклицает Эдик и поспешно подталкивает Сашу на крыльцо. – Вы проходите, Саша, проходите, устраивайтесь…

Саша машинально вступает в прихожую. Света здесь мало, виден только белый телефон на стене и какая-то дверь. Саша толкает эту дверь, видит ручку на цепочке и отшатывается, машинально сказавши: «Виноват». За спиной у него Эдик напряженным шепотом втолковывает старухе:

– Это наш новый заведующий вычислительным центром! Ученый!

– Ученый… – брюзжит бабка. – Я тоже ученая! Всяких ученых видала…

– Наина Киевна!.. Саша, не туда, сюда, пожалуйста, направо…

Они входят в запасник. Это большая комната с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. У окна – массивный стол и две дубовые скамьи, на бревенчатой стене – вешалка с какой-то рухлядью: ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки; в углу большое мутное зеркало в облезлой раме, а у стены справа – очень современный низкий диван, совершенно новенький.

– О, смотрите-ка! – восклицает Эдик. – Диван поставили! Это хорошо…

Он с размаху садится на диван, несколько раз подпрыгивает, и вдруг выражение удовольствия на его лице сменяется удивлением, а удивление – тревогой.

– Как это так? – бормочет он. – Позвольте…

Он ощупывает ладонями обивку, вскакивает, становится на колено, запускает руку под диван и что-то там с натугой поворачивает. Раздается странный звук, словно затормозили пленку в магнитофоне. Эдик неторопливо поднимается, отряхивая руки. На лице у него озабоченность. И тут в комнату заваливается старуха со стопкой постельного белья.

– А ежели он тут у меня, скажем, молиться зачнет? – воинственно вопрошает она прямо с порога.

– Да нет, не начнет, – рассеянно говорит Эдик. – Он же неверующий. Слушайте, Наина Киевна, откуда здесь это? – Он показывает на диван. – Давно привезли?

– Опять же вот диван! – сейчас же подхватывает старуха. – Как завалится он на этот диван…

– Это не диван, – говорит Эдик. – Между прочим, Саша, вы действительно воздержитесь от этого дивана… Позвольте, – говорит он, озираясь. – Здесь же была раскладушка…

Ночь. В окно сквозь ветви дуба глядит огромная сплющенная луна. Вдали лают собаки, из-за стены доносится молодецкий храп. Затем где-то в доме бьют часы – полночь.

Саша, укрывшись простыней, лежит на раскладушке, листает толстую книгу, зевает. На полу – раскрытый чемодан, в нем книги вперемешку с носками и галстуками. Когда часы начинают бить, Саша поднимает голову и считает удары, потом сует книгу под раскладушку, приподнимается и тянет руку к выключателю. Раскладушка угрожающе трещит. Саша гасит свет, энергично поворачивается на другой бок, и в то же мгновение раскладушка с лязгом разваливается.

Тишина. Потом храп за стеной возобновляется, Саша, чертыхаясь вполголоса, выбирается из простыни и пытается поднять раскладушку. В руках у него разрозненные детали. И снова, как давеча, слышится явственное хихиканье. Саша резко оборачивается и успевает заметить на фоне окна огромную кошачью голову – наставленные уши, торчащие усы и блеснувшие глаза. И снова в окне только луна да ветви дуба.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – произносит Саша через левое плечо.

Он подбирает с пола тощий матрас, подушку, простыни и в нерешительности оглядывает комнату.

Диван.

Несколько секунд Саша еще медлит, а затем твердыми шагами направляется к дивану. Расстилает постель, несколько раз с силой нажимает на диван, словно пробуя его на прочность, и укладывается. Глаза его закрываются, на физиономии появляется блаженная улыбка. И в то же мгновение вновь возникает звук заторможенной магнитофонной пленки, переходящий в обстоятельное откашливание.

– Ну-с, так… – произносит хорошо поставленный мужской голос. – В некотором было царстве, в некотором государстве был-жил царь по имени… мнэ-э-э… Ну, в конце концов, неважно. Скажем, мнэ-э-э… Полуэкт…

Саша некоторое время слушает с открытыми глазами, потом осторожно встает, пригнувшись, подкрадывается к окну и выглядывает. Спиной к дубу, ярко освещенный луной, стоит на задних лапах кот Василий. В зубах у него зажат цветок кувшинки.

– Мнэ-э-э… – тянет он, задумчиво подняв глаза к небу. – У него было три сына-царевича. Первый… мнэ… Третий был дурак, а вот первый?

Кот трясет головой, потом закладывает передние лапы за спину и, слегка сутулясь, плавным шагом направляется прочь от дуба.

– Хорошо, – цедит он сквозь зубы. – Бывали-живали царь да царица… У царя, у царицы был один сын… Мнэ-э… Дурак, естественно…

Кот с досадой выплевывает цветок и, топорща усы, потирает лоб когтистой лапой.

– Пр-роклятый склероз, – говорит он. – Но ведь кое-что помню! «Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь – на обед, молодец – на ужин…» А дальше? – Кот делает фехтовальные движения. – Три головы долой, Иван вынимает три сердца и… и… – Плечи его поникают. Он глубоко вздыхает и поворачивает обратно к дубу. В лапах у него вдруг оказываются массивные гусли.

– Кря-кря, мои деточки, – поет он, пощипывая струны. – Кря-кря, голубяточки! Я… мнэ-э-э… Я слезой вас отпаивала… Вернее, выпаивала… – Некоторое время он марширует молча, стуча по струнам, потом немузыкально кричит: – Сладок кус недоедала! – Прислоняет гусли к дубу и чешет задней лапой за ухом. – Труд, труд и труд! – провозглашает он. – Только труд! – Он снова закладывает лапы за спину и идет в сторону от дуба, бормоча: – Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной по имени… – Тут он встает на четвереньки, выгибает спину и злобно шипит, стуча лапой по лбу. – Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… н-ну, хорошо, скажем, Полуэкт…

Голос его прерывается протяжным пронзительным скрипом и отдаленным рокочущим «Ко-о, ко-о, ко-о…». Изба вдруг начинает раскачиваться, как лодка на волнах, двор за окном сдвигается в сторону, а из-под окна вылезает и вонзается когтями в землю исполинская куриная нога – проводит в траве глубокие борозды и снова скрывается. «Ко-о, ко-о, ко-о» переходит в звук тормозящейся магнитофонной пленки и затем в пронзительный телефонный звонок.