Уроки милосердия - Джоди Пиколт

– С тобой когда-нибудь делились тем, что ты предпочел бы не знать? – решаюсь я.

– Чаще всего те, с кем мне приходится иметь дело, говорить не могут. – Я наблюдаю, как Адам продевает нить в кривую иглу. – Но их родственники мне столько рассказывают… Обычно то, что не успели сказать своим любимым перед их смертью. – Он протыкает иглой нижнюю челюсть под деснами и протягивает ее через верхнюю в ноздрю. – Мне кажется, я для них последний причал, понимаешь? Хранилище печали. – Адам улыбается. – Похоже на название группы го́тов, да?

Игла проходит через носовую перегородку во вторую ноздрю, а потом снова в рот.

– А почему ты спрашиваешь? – интересуется он.

– Я беседовала с человеком, который привел меня в замешательство. Не знаю, что мне с этим делать.

– Может быть, этот человек и не хочет, чтобы ты что-то делала. Может быть, ему было необходимо, чтобы его выслушали?

Но все не так просто. Признания, которые Адам слышит от родственников умерших, – это сожаления о том, что они не успели сделать, а не о том, что уже сделали. Если тебе сунули гранату с выдернутой чекой, придется действовать. Нужно либо передать ее тому, кто знает, как гранату обезвредить, либо сунуть назад тому, кто выдернул чеку. Если будешь медлить, сам взлетишь на воздух.

Адам аккуратно завязывает узелки, чтобы рот не открывался и выглядел естественно закрытым. Я представляю, как Джозеф умер, ему зашили рот, и все его тайны остались внутри.

По дороге в полицейский участок я звоню Робене Феретто. Ей семьдесят шесть, она итальянка, проживающая в Уэстербруке, и давно на пенсии. Хотя Робене уже не хватает здоровья работать пекарем постоянно, я пару раз, когда сваливалась с гриппом, обращалась к ней с просьбой меня подменить. Я рассказываю ей, какие заготовки использовать и где лежат таблицы, по которым можно рассчитать выход готовой продукции, чтобы испечь достаточное количество хлеба.

И прошу предупредить Мэри, что я немного опоздаю.

Последний раз я была в полиции, когда в старших классах у меня украли велосипед. Меня приводила мама подавать заявление. Помню еще, что тогда же в участок доставили отца одной из самых популярных девочек в школе – растрепанного и воняющего спиртным в четыре часа дня. Он был владельцем местной страховой компании, их семья одна из немногих в городе могла позволить себе стационарный бассейн. Тогда я впервые узнала, что впечатление о людях может быть обманчиво.

Дежурная за маленьким окошком носит причудливую прическу и серьгу в носу – может, именно поэтому она даже не моргнула, когда я подошла.

– Чем могу вам помочь?

Разве можно просто прийти и сказать: «Мне кажется, что мой приятель – нацист!» – и при этом не показаться сумасшедшей?

– Я хотела бы поговорить с детективом, – отвечаю я.

– О чем?

– Это сложный вопрос.

Она прищуривается.

– А вы попробуйте.

– Я располагаю информацией о совершённом преступлении.

Она задумывается, как будто взвешивает, говорю ли я правду. Потом записывает мою фамилию.

– Присядьте.

Вдоль стены стоит ряд стульев, но я не сажусь, а начинаю читать имена неплательщиков алиментов, которыми пестрит огромная информационная доска «Внимание: розыск!». Потом изучаю объявление о проведении занятия по пожарной безопасности.

– Мисс Зингер?

Я оборачиваюсь и вижу высокого, седого коротко стриженного мужчину с кожей цвета кофе латте, который варит Рокко. На ремне у него кобура, на шее висит жетон.

– Я детектив Уикс, – представляется он, всего лишь на секунду дольше, чем следует, задержав взгляд на моем лице. – Пройдемте в мой кабинет.

Он набирает код, открывает дверь и ведет меня по узкому коридору в комнату переговоров.

– Присаживайтесь. Вам принести кофе?

– Спасибо. Я готова к разговору, – говорю я.

И хотя прекрасно понимаю, что никто меня допрашивать не будет, когда он закрывает за моей спиной дверь, я чувствую себя в ловушке.

Шею заливает краска смущения, меня бросает в пот. А если детектив решит, что я лгу? А если начнет задавать слишком много вопросов? Может быть, не стоило приходить? Я ничего доподлинно не знаю о прошлом Джозефа. Даже если он говорит правду, что можно сделать по прошествии семидесяти лет?

И тем не менее…

Когда мою бабушку забирали нацисты, сколько простых немцев закрывали на это глаза, придумывая для себя такие же отговорки?

– Ну-с, – протяжно говорит детектив Уикс, – о чем речь?

Я собираюсь с духом.

– Мой знакомый, вероятно, нацист.

Детектив поджимает губы.

– Неонацист?

– Нет, со времен Второй мировой войны.

– Сколько же ему лет? – удивляется Уикс.

– Не знаю точно. За девяносто. Возраст подходящий, если посчитать.

– И почему вы решили, что он нацист?

– Он показал мне свою фотографию в форме.

– Вы уверены, что фотография подлинная?

– Вы полагаете, что я все придумываю, – говорю я, удивляясь тому, что смотрю детективу прямо в глаза. – Но зачем мне это?

– А зачем сотням сумасшедших звонить по телефонам, указанным в новостях, с сообщением о пропавшем ребенке? – Уикс пожимает плечами. – Я не силен в разрешении загадок человеческой психики.

Я чувствую обжигающую боль, шрам мой горит.

– Я говорю правду.

Я только умалчиваю о том, что этот человек просил меня убить его. И что я решила убедить его, что не исключаю такую возможность.

Уикс склоняет голову набок, и я вижу, что у него уже сложилось мнение – не о Джозефе, а обо мне. Понятно, что я изо всех сил пытаюсь скрыть свое лицо, – должно быть, он гадает, что еще я пытаюсь утаить.

– Что-нибудь в поведении этого человека указывает на то, что он действительно принимал участие в военных преступлениях?

– У него нет на лбу свастики, если вы об этом, – отвечаю я. – Но у него немецкий акцент. И раньше он преподавал немецкий в старших классах.

– Подождите… Вы говорите о Джозефе Вебере? – спрашивает Уикс. – Мы посещаем с ним одну церковь. Он поет в церковном хоре. В прошлом году он возглавлял парад на День независимости как «Горожанин года». Я никогда не видел, чтобы этот человек хоть муху обидел.

– Может быть, насекомых он любит больше евреев, – решительно заявляю я.

Уикс откидывается на спинку кресла.

– Мисс Зингер, мистер Вебер вас чем-то обидел?

– Да, – отвечаю я. – Он сказал мне, что он нацист.

– Я имею в виду ссору. Недопонимание. Может быть, он даже бесцеремонно прошелся по поводу… вашей внешности. Словом, что-то, что могло бы повлечь за собой… подобное обвинение.

– Мы друзья. Именно потому он и рассказал мне об этом.

– Возможно, мисс Зингер. Но мы обычно не арестовываем людей за предполагаемые преступления, не имея весомых доказательств того, что именно они их совершили. Да, мужчина говорит с немецким акцентом, но он уже старик. И я не видел с его стороны ни намека на расовое или религиозное предубеждение.

– И что это доказывает? Я слышала, что часто серийные убийцы в глазах окружающих – совершенно очаровательные люди, именно поэтому никто и подумать не может, что они серийные убийцы. Вы для себя решили, что я сумасшедшая? Вы даже не собираетесь расследовать то, что он совершил?

– А что он совершил?

Я опускаю взгляд на стол.

– Точно не знаю. Именно по этой причине я к вам и пришла. Думала, вы поможете мне выяснить.

Уикс долго смотрит на меня.

– Оставьте ваши координаты, мисс Зингер, – предлагает он, протягивая мне лист бумаги и карандаш. – Я наведу справки, и мы с вами свяжемся.

Я небрежно пишу свои данные. Кто поверит мне, Сейдж Зингер, изуродованному призраку, который выходит только по ночам? Особенно если Джозеф двадцать два года зарабатывал себе репутацию уважаемого члена общества Уэстербрука и филантропа?

Я протягиваю бумагу детективу Уиксу.

– Знаю, вы не станете мне звонить, – холодно констатирую я. – И выбросите этот лист бумаги в мусорную корзину, как только я скроюсь за дверью. Но я пришла в полицию не для того, чтобы утверждать, что видела на своем заднем дворе НЛО. Холокост был на самом деле. И нацисты – это не сказка. Они же не могли испариться, когда война закончилась.

– А закончилась она почти семьдесят лет назад, – замечает детектив Уикс.

– Я думала, для убийства нет срока давности, – отвечаю я и выхожу из кабинета.

Бабуля подает чай в стакане. Сколько себя помню, она говорила, что только так правильно его пить: так подавали чай ее родители, когда она была еще маленькая. Я сижу за столом, смотрю, как она, опираясь на палку, хлопочет в кухне, ставит чайник, выкладывает на блюде ругелаши, крошечные рулетики, и мне приходит в голову мысль, что, несмотря на то, что она легко и открыто говорит о своем детстве, о жизни с моим дедом, в ее повествовании, словно оно подверглось цензуре, есть пробел в несколько лет – жизнь как будто сошла с накатанных рельс.

– Какой сюрприз! – восклицает бабуля. – Приятный, но все-таки сюрприз.