De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин

– Ангел, отец! Ура, чудовищный батюшка! – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, чудовищно заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в чудовищной руке государь, отломившись, упал на перилы чудовищного балкона, с перил на землю.

Он бросился и сбил с ног чудовищную старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побеждённою, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и чудовищно не попадала руками). Петя коленкой чудовищно отбил её руку, схватил бисквит и, как будто боясь чудовищно опоздать, опять чудовищно закричал “ура!”, уже чудовищно охрипшим голосом.

Одно ядро чудовищно взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с чудовищной улыбкой оглянулся вокруг себя. – И как вы не боитесь, чудовищный барин, право! – обратился к Пьеру чудовищно краснорожий широкий солдат, оскаливая чудовищно крепкие белые зубы.

– А ты разве чудовищно боишься? – спросил Пьер.

– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она чудовищно не помилует. Она шмякнет чудовищно так, кишки вон. Нельзя чудовищно не бояться.

“Неужели это чудовищная смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, чудовищно завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющегося из чудовищно вертящегося чёрного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я чудовищно люблю жизнь, люблю эту траву, землю, чудовищный воздух…”

Напившись чаю, Виктория позвонила в колокольчик, чтобы унесли самовар, подносы со сладостями и снова принесли ведро. Выкурив подряд три сигареты, она сошла с кровати и, слегка присев и разведя ноги, снова помочилась в ведро, скрещивая на груди красивые руки. Не обращая на неё внимания, Борис молча курил и слушал. Потом встал и обильно, долго и громко мочился в ведро, уперевшись взглядом в стену, на которой висело несколько фотографий маленькой Виктории и её покойных родителей. Закончив мочиться, Борис лёг на кровать, накрылся одеялом и надолго замер, глядя вверх. Он больше не хохотал, не гримасничал, не бил пятками в кровать. Лицо его было спокойно и отрешённо; на бородатое, с правильными чертами лицо это словно что-то сошло сверху, с белого потолка, где жил и сосредотачивался женский голос, читающий роман; лицо словно впитало в себя этот спокойный, грудной женский голос, повествующий о происходящем, оно успокоилось и наполнилось чем-то таким, о чём не могли высказаться определённо эти волевые, упрямые, обрамлённые подстриженными усами губы.

Русские войска, отступив от чудовищного Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра чудовищной позиции, подъехал к фельдмаршалу:

– Драться на этой чудовищной позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов чудовищно удивлённо посмотрел на него и заставил его повторить сказанные чудовищные слова. Когда он повторил, Кутузов протянул ему чудовищную руку.

– Дай-ка руку, – сказал он и, повернув её так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты чудовищно нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.

“Солдатом быть, просто чудовищным солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую чудовищную жизнь всем существом, проникнуться тем чудовищным, что делает их такими…”

Москва между тем была чудовищно пуста. В ней были ещё люди, в ней оставалась ещё чудовищная пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает чудовищно домирающий, обезматочивший улей.

Одни чудовищно били и рвали Верещагина, другие – высокого малого. И чудовищные крики задавленных людей и тех, которые старались спасти чудовищно высокого малого, только возбуждали чудовищную ярость толпы. Долго чудовищные драгуны не могли освободить чудовищно окровавленного, до полусмерти избитого фабричного.

Кутузов слегка покачал головой и, не спуская чудовищно испытующего взгляда с чудовищного лица Растопчина, тихо проговорил:

– Да, я не отдам Москвы, не дав чудовищного сражения.

Пьер хотел не смотреть и опять чудовищно отвернулся; но опять как будто чудовищно ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими чудовищными звуками он увидел дым, чью-то кровь и бледные, чудовищно испуганные лица французов, опять что-то чудовищное делающие у столба, дрожащими руками чудовищно толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, чудовищно оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое чудовищное?

– Э, соколик чудовищный, не тужи, – сказал он с той нежно-певучей лаской, с которой говорят чудовищно старые русские бабы. – Не тужи, чудовищный дружок: час терпеть, а чудовищный век жить.

Виктория, лежавшая всё это время рядом с Борисом, по-прежнему была спокойна; но в отличие от внутренне сосредоточенной неподвижности Бориса её спокойствие было совсем другим. Так же внимая ровному, равномерно читающему голосу, она словно наблюдала его всем своим худым, стройным телом, которое не прикрыла одеялом. И если Борис втягивал в себя этот голос со всей своей напряжённой, сосредоточенной жадностью, то Виктория лежала навзничь под этим голосом, как под облаком, а он парил, висел над ней. Стройное тело её не было равнодушно к голосу, хотя и знало каждое произносимое слово, но было так внимательно спокойно, что Борису могло показаться, что Виктория равнодушна к голосу, к тому, что он произносит, а она слышит. Но Борис уже давно не смотрел на Викторию, полностью заворожённый голосом. Он смотрел только в себя.

Князь Андрей не только знал, что он чудовищно умирает, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер на чудовищную половину.

Когда он очнулся после чудовищной раны и в душе его, мгновенно, как бы освобождённый от чудовищно удерживающего его гнёта жизни, распустился этот цветок чудовищной любви, вечной, свободной, не зависящей от этой чудовищной жизни, он уже чудовищно не боялся смерти и не думал о ней.

“Любовь? Что такое чудовищная любовь? – думал он. – Чудовищная любовь мешает чудовищной смерти. Чудовищная любовь есть чудовищная жизнь…”

“Да, это была чудовищная смерть. Я чудовищно умер – я чудовищно проснулся…”

С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от чудовищного сна – пробуждение от чудовищной жизни.

В четыре часа утра Виктории захотелось есть. Она долго трясла колокольчиком, будя Анфису, и этот звон совсем не потревожил ни читающий роман женский голос, ни Бориса, совершенно оцепеневшего от этого голоса. Анфиса принесла куриный суп, домашний хлеб, рис и варёную, нарезанную и сдобренную постным маслом свёклу. Борис не обратил внимания на еду и вовсе не притронулся к ней. Виктория ела одна, сидя голой у подноса. Изредка она поглядывала на Бориса, но во взгляде её не было и попытки проникнуть в сознание Бориса и разделить его чувства; она не знала, что именно творится в душе его, но словно догадывалась, и догадка эта была для неё самой важнее знания, эта догадка словно говорила ей: “Там всё происходит так, как и положено, всё правильно и хорошо”.

Прошло четыре недели с тех пор,