Загул - Олег Зайончковский

Лязгающий лифт опускает друзей на московскую землю; дворы выводят на проспект; троллейбус доставляет к станции метро; подземка стискивает, закручивает, заметает в трубу тоннеля… В вагоне стоячие пассажиры покачиваются, словно повешенные на общей перекладине. Никто из них даже понятия не имеет, что здесь едет Нефедов, который не далее как вчера стал отцом. Да он и сам не вполне отдает себе в этом отчет. Мысли Игоря пролетают сквозь голову, как фонари в заоконной грохочущей черноте метро.

Поездка оканчивается на многолюдной, очень оживленной площади. Воздух тут плотен и густ – даже тому, кто побывал в метро, он залепляет носы и уши. Машины и пешеходы снуют здесь в самых разных направлениях, но отнюдь не бесцельно. У маленькой экспедиции, возглавляемой Шерстяным, цель тоже имеется, и она расположена на противоположном берегу площади. Сквозь уличное мельтешение товарищам видна уже группа людей, выстроившихся друг другу в затылок. Группа не движется – значит, это очередь; состоит она из одних мужчин – стало быть, очередь в пивняк.

Вереница небритых мужчин, пахнущих бедой, тянется вдоль цоколя дома и спускается по лестнице туда, где ниже нулевой отметки устроено как бы крыльцо наоборот. Но Шерсть не собирается встраиваться бедолагам в хвост. Он ведет свою команду вниз, ко входу, где держит оборону могучий служитель. С карманом охранника Шерстяной проделывает ловкую и почти незаметную операцию, обратную той, что совершают трамвайные щипачи. Служитель как будто не реагирует, но в обороне его образуется небольшая брешь, в которую мигом просачивается вся троица. Законопослушные, а по большей части просто малоимущие пьяницы разражаются им вдогонку матерной, но вполне справедливой бранью.

Неожиданно для Нефедова подвал оказывается весьма обширным и – ожидаемо – темным, продымленным и многолюдным. В заведении одновременно пахнет потом, воблой, табачным перегаром и засохшим пивом. Сизый воздух дрожит от крика, который тут служит единственным способом общения. Орут посетители и официанты, снующие между столами в белых замызганных курточках. Здесь даже стены орут – зевами развешанных повсюду музыкальных колонок.

Очутившись в зале, друзья топчутся и оглядываются в поисках свободных мест. Но быстрей они сами попадают на глазок кому следует. Резвой, хоть и не вполне твердой походкой к ним подбегает один из официантов.

– Ну и что вы стоите, аки три тополя? – приветствует он их с халдейской развязностью. – Сюда прошу, молодые люди!

Взмахом нечистой тряпки официант указывает на большой шестиместный стол, где сидят уже трое других посетителей. Судя по их виду, они находятся тут со времени открытия бара. Молчаливые и бесстрастные, как опиумные курильщики, эти трое, похоже, не могут уже ни пить, ни встать и уйти. Впрочем, все внимание официанта обращено к новым клиентам.

– Креветки сегодня свежие, – сообщает он, будто выдавая особую тайну.

Обращается официант исключительно к Шерстяному, то ли халдейским своим инстинктом распознав в нем плательщика, то ли почуяв социально близкого. Однако в их разговор встревает Марыська. Она не хочет креветки, потому что от них у нее крапивница.

– Попудришься, и никто не заметит! – отрезает Шерсть и делает заказ.

Надо отдать официанту должное – не успевают приятели выкурить по сигарете, как перед ними уже появляются шесть кружек пива. Тут же приносится общая суповая тарелка с парящими розовыми черноглазыми ракообразными.

Все это – и пиво, и креветки – они уничтожают минут за пять, причем Марыська, позабыв о крапивнице, не отстает от товарищей. Они повторяют заказ; потом еще… Червонцы, полученные шерстяновской матерью за хороший труд, перекочевывают в курточку расторопного халдея.

Вот и все. Расставаясь с деньгами, приятели тоже неплохо потрудились. Взгляды их осоловело блуждают, животы осыпаны креветочной шелухой. Внешне они теперь мало чем отличаются от молчаливых старожилов, соседствующих с ними за столом. Но следует помнить, что пивняк для них – это еще не конец пути.

– Пора подниматься… – задумчиво говорит Нефедов. – Нам ведь еще цветы покупать…

– Цветы?.. А, ну конечно… – Шерсть озабоченно щупает свой карман. – Если у нас еще что-то осталось.

Выход из пивняка на улицу ошеломляет не меньше, чем вход в него. Очутившись опять на площади, приятели жмурятся от яркого дневного света. А воздух! Они и не замечали раньше, как много кислорода в московском воздухе. Чтобы переждать головокружение и прийти в себя, им требуется где-то бросить якорь, и друзья усаживаются на ближайший турникет.

Покуда они в подвале поправляли свое самочувствие, день в Москве успел достичь кульминации. Солнце уже через крыши перекинуло кипятильник в желобы улиц, сотрясаемые мощными рукотворными потоками. Подножья домов омывает людская пена: гости столицы и москвичи, топая, цокая, шаркая, торопятся куда-то с серьезными лицами. Кто-то спешит заработать деньги, кто-то хочет потратить их, но в любом случае при виде такой массовой целеустремленности сограждан бездельнику должно быть не по себе.

У Игоря с Шерстяным под ягодицами гудит и подрагивает горячая труба турникета, словно в ней пульсирует кровь города. Напротив, загородясь спиной от прохожих, Марыська с неприязненным выражением лица глядится в пудреницу – ищет у себя крапивницу.

– Если бы я рожала, – бурчит она себе под нос, – то обошлась бы без цветов.

– Ты и без мужа бы обошлась, – откликается Шерстяной. – А без букета в роддом ехать стыдно.

Нефедов помалкивает. «С букетом, – думает он, – не так стыдно, как без него».

Однако покупка цветов не оставляет им дальнейшего выбора. Теперь у друзей лишь одна дорога – к роддому имени Клары Цеткин, в указанный тетей Таней Шелапутинский переулок. Который, впрочем, еще надо найти… Задача нелегкая даже и для трезвого человека.

Москва велика; много в ней переулков, и любимое их занятие – игра с приезжими в прятки. В этой жестокой игре, будь Игорь сейчас один, он, несомненно, потерпел бы поражение. В поисках заветного адреса он заблудился бы окончательно и просто-напросто пал бы где-нибудь от истощения, накрывшись своим букетом. Но сегодня с Нефедовым Шерстяной, а с Шерстяным, как всегда, его бойкий язык. С помощью множества интервью, взятых ловко у неразговорчивых москвичей, Шерсть таки выведывает тайну Шелапутинского переулка.

«Специализированный родильный дом имени Клары Цеткин». С невольным душевным трепетом приятели изучают старое мрачноватое здание с глубоко сидящими окнами. Это настоящий родильный замок, чьи толстые стены должны надежно заглушать вопли собранных здесь счастливых мучениц.

Шерсть чешет голову:

– Что значит «специализированный»? Блатной?

– Не знаю… – отвечает оробевший Нефедов. – Тетя Таня не говорила.

Где-то за этими стенами томится Надя. Юная женщина лелеет выношенный ею плод любви и не смеет дать ему имя в ожидании своего рыцаря. Но не знает она, что рыцарь ее уже рядом. Проделав далекий и трудный путь, он намерен приступить к осаде замка. И в этом ему помогут его верные друзья.

Нефедов, Шерстяной и Марыська набирают полные груди воздуха и кричат что есть мочи:

– НА-ДЯ!

С карнизов роддома валятся перепуганные голуби и, на лету просыпаясь, мечутся вместе с эхом.

В окнах замка показываются женские головки. Лица прекрасных пленниц молоды и бледны… впрочем, кажется, не все… Приглядевшись, друзья замечают среди них и смуглые, и даже одно совершенно черное.

– Полный интернационал, – констатирует Шерстяной. – Да здравствует дружба народов.

Он шлет всем роженицам воздушный поцелуй, но те, похоже, разочарованы. Постепенно головки одна за другой пропадают, и остается лишь одна с забавным пучком волос на темени, похожая на ананас, выставленный дозревать на подоконник. Женщина-ананас улыбается; возможно, у нее слабое зрение, а может быть, ее тоже зовут Надей. Как бы то ни было, сердце Нефедова принадлежит не ей.

Первая попытка окончилась неудачей, но еще рано расстраиваться. Нужно просто обойти здание кругом и повторить свой призыв у другого фасада. Друзья так и поступают – и с тем же как будто эффектом: вначале с карнизов падают голуби, потом из окон выглядывают разноцветные женщины. А потом остается одна. Единственная.

Надя скрывается ненадолго и появляется снова – с маленьким белым коконом на руках. Игорь стоит потрясенный.

– Столбняк напал! – смеется Шерстяной. – Ну же, папаша, поздоровайся с ними!

Словно конферансье, выводящий артиста на комплимент, он поднимает ослабевшую руку Игоря с зажатым в ней букетом и весело машет Наде.

Марыська судорожно роется в сумочке, нашаривая пудреницу. Она плачет.

Дядина квартира

После часа удалой езды электричку стало понемногу прихватывать за колеса. Огней за вагонными окнами прибывало. Будто прикуриваясь друг от друга, они делились и множились, где выстраиваясь в цепочки, где высыпая гроздьями. Белые и цветные, всяк по-своему пламенея, искрясь и мерцая, огни сливались в единую величественную светящуюся кляксу. Москва напоминала бескрайнее поле подожженной травы или грандиозный разворошенный костер, погасить который не в силах были бы все пионеры в мире. А Нефедов был маленькая хворостинка, уготованная для этого костра. Проснувшись, он опять глядел в окно, но уже не находил в нем своего отражения.