Костры - Иннокентий Сергеев

20

- Принесите, пожалуйста, вон те тарелочки. Будем выкладывать. Я приношу тарелочки, и он начинает выкладывать на них рыбу, снимая её с решётки. - А ничего, что огонь уже давно погас?- спрашиваю я. - Так ведь она уже давно готова,- отвечает он.- Ещё немного бы, и остыла. Мы возвращаемся к расстеленной на траве скатерти. - Принести картошки? - Спасибо,- говорю я, усаживаясь.- Я не ем сырую картошку. - Вчера напёк,- говорит он.- Принести? Я киваю. Он приносит картошку. - Хлебосольный у вас лагерь,- говорю я.- Ну, нальём? - Ах, да,- спохватившись, говорит он и наливает нам по рюмке. Мы пьём и приступаем к еде. - Так значит, это не вы наловили?- говорю я. - Рыбу? Нет. Какой из меня рыбак... Так, выезжаю иногда на лодке, но... - А у вас лодка есть? - Да, есть. - Так давайте покатаемся! - Нет,- строго говорит он.- Я выпил. - А вы никогда не садитесь за руль, если выпьете? - Никогда. - Надо же,- говорю я.- А я так вовсе без прав езжу. - А что гаишники? Не боитесь? Или как они теперь называются, гибдэдэшники? - Да мне плевать. У меня пистолет в бардачке. - Ах, так,- говорит он.- Ну тогда конечно. Как рыба-то? - Что? - Нравится? - Очень. Только костей много. - В речной рыбе всегда много костей,- говорит он.- Но зато это настоящая рыба, можно сказать, исконно русская. - Исконно русская рыба - это осетрина. - Ну,- говорит он и смеётся.- Зачем же так категорично... - И в самом деле,- говорю я.- А что это такое? - Что? - Что это за рыба? - Да обычная плотва. Но вкусно? - Да,- говорю я.- Вкусно. И вообще, хорошо здесь. Хотя мне больше нравится Предуралье. - Да? Но здесь тоже природа... Природа - это всегда природа. - Вот я и говорю. Хорошо, легко, как будто и нет никакой войны... - Но на нас вроде бы бомбы не падают,- посмотрев на безоблачно-синее небо, говорит он. - Да,- говорю я, наливая.- И не будут падать. Потому что у нас лучшие в мире системы ПВО. - Так что, выпьем за ПВО? Я киваю, и мы поднимаем рюмки и пьём. - Скажите, а вам не горько за то, что вы родились, чтобы стать свидетелем национального позора? - Я родился вовсе не для этого,- возражает он. - Да, но ведь вас, как и меня, не спросили, хотим ли мы наблюдать унижение своей страны. - Никто не заставляет вас признавать самый факт его. Будьте проще! - И уподобиться американцам? - А хоть бы и так. - Ну уж нет! Не дождётесь. - А я и не жду,- говорит он.- Я рыбу ем. И вам советую. - Я тоже ем рыбу, но не перестаю при этом думать. - И как вам, нравится? - Рыба? Очень. Я и не знал, что такое бывает. - Вот видите,- наставительно говорит он.- Вы многого ещё не знаете в этом мире, а уже вынесли ему вердикт. - Профессор, да вы ещё больший зануда, чем я! - Во-первых, я не профессор, а всего лишь доцент,- говорит он. - А во-вторых? - А во-вторых, самый больший зануда - это тот, кто не признаёт, что он зануда. - А вы признаёте? - Да. - Ну так выпьем за это! - Вы же не налили,- замечает он. Я смотрю на свою рюмку. - И правда,- говорю я.- Кажется, мне всё-таки удалось напиться. - Тогда, может быть, не стоит больше пить?- осторожно спрашивает он. - Нет уж,- говорю я и беру бутылку.- Нужно закрепить успех. - Ну ладно,- со вздохом говорит он.- Тогда уж наливайте и мне. - Спокойствие,- говорю я и, налив, ставлю бутылку.- За что мы собирались выпить? - Насколько я помню, за занудство. - Ну уж, нет,- решительно говорю я.- Что за глупость! - Так ведь это вы предложили. - Да оставьте вы свою рыбу! Вы что сюда, жрать пришли? - Я говорил, что очень голоден. - Да? Ну ладно, я подожду. - Нет. Я выпью с вами,- говорит он и берёт рюмку. - Тогда давайте просто, без всяких тостов - по русски: "Поехали". Он кивает, и мы пьём. - Вот вы говорите, что испытываете стыд за свою страну. А вправе ли вы испытывать этот самый стыд, и не является ли это само по себе делом постыдным? - Нет,- говорю я.- Мне нечего стыдиться. - Так ли уж нечего? - Стыдиться следует только двух вещей - отсутствия совести и отсутствия ума. Но те, у кого нет ума, не думают о том, что у них его нет, потому что им нечем думать, а те, у кого нет совести, вообще не способны испытывать стыд. Вот и выходит, что стыд - это типичный фантом. - Так в чём же дело? - Какое именно? - А я вам скажу. Ваша проблема в том, что вы мыслите слишком глобально. А между тем всё очень просто. Каждое, пусть незначительное, но доброе дело, делает вас чище, а чем вы чище, тем безмятежнее ваше сознание. Но вам нужно всё сразу, вы не хотите продвигаться медленно, шаг за шагом... - Может быть. Но вы сами не понимаете, что говорите. - То есть, как это? - Вы путаете причину и следствие. Помните, детское: "Почему ветер дует? Потому что деревья качаются". То же самое делают американцы, на то они и дети. А ведь совершение добрых дел - это не цель, а следствие. В основе всего лежит покаяние, осознание своей греховности. Потому что все мы грешны. И вот когда мы осознаём это и каемся, мы становимся чище, и чем чище мы становимся, тем больше добра и тем меньше зла мы совершаем. Но это не более чем следствие, можно сказать, побочный эффект. Как можете вы рассудить, какие поступки будут добрыми, а какие злыми? Что есть благо, а что есть зло? Ведь и эти натовские недоумки полагают, наверное, что совершают благое дело, убивая детей в Белграде. А святости в них не больше чем в лепёшке навоза. - Да я вовсе не защищаю их. - А я на них и не нападаю. Я вообще никогда не противопоставляю себя никому и ничему. Я лишь дополняю и обобщаю. - Но вы недолюбливаете Америку... - Я не против Америки, я против глупости, когда она становится агрессивна. - Так значит, вы всё-таки противопоставляете себя глупости? - Ну надо же,- говорю я.- Подловили. Браво, браво. - А если Америка представляется вам воплощением глупости, пусть даже не сама страна, а только её политика, то это и есть антиамериканизм. - Что ж,- говорю я.- Может быть. Но меня больше интересует другое. - Да? И что же? - Есть ли у вас вода для умывания? - Есть,- кивает он.- Полная река. - Так что же, мне опять умываться в реке? - Нельзя дважды умыться в одной реке. Об этом сказал ещё великий Лао-цзы. - Верно,- говорю я, поднимаясь.- И об этом уже сказано.

21

Я возвращаюсь и вижу, что за время моего отсутствия на поляне рядом с палаткой появился ещё некто - длинноволосый парень в линялых джинсах и белой майке с портретом Джима Моррисона. - Да что же это такое!- возмущаюсь я.- Стоит мне отлучиться, как тут же появляется кто-то ещё. А говорят, что мы плохо плодимся. - Вот, рекомендую,- говорит мне доцент.- Юра. - Ты слышал?- возбуждённо сообщает мне парень.- Война кончилась! - Очень приятно,- я протягиваю ему руку.- Олег. Так говоришь, война кончилась? - Да! - Этого не может быть. Война только начинается. - Я по радио слышал, они прекратили бомбить! - Ну и что?- говорю я.- Поцеловать их за это в задницу? Сделать вид, будто ничего не произошло? Жизнь, продолжается, да? И вообще, кто ты такой и зачем пришёл? Парень недоумённо переводит взгляд на доцента. - Не обращай внимания,- говорит тот.- Мы тут уже успели выпить... - Так что присоединяйся,- приглашаю я.- Хотя тут уже и пить нечего. У вас есть ещё? Доцент отрицательно качает головой. - Ну вот!- разочарованно говорю я.- Что же всё в этом мире заканчивается прежде, чем успеет приобрести хоть какую-то ценность! Парень присаживается к нам. - А что это вы едите? - Рыба,- говорит доцент.- Ты поздно пришёл - мы уже всё съели. - И выпили,- добавляю я.- Слушай, Юра, уведи меня отсюда. А ещё лучше, знаешь что? Давай убьём доцента! Юра недоверчиво смотрит на меня. Потом усмехается. - Это он так шутит,- объясняет доцент - Да нет, какие уж тут шутки. На фига он нам нужен? Покатаемся на лодке... - Нет уж,- говорит Юра.- Я-то ещё не выпил. - Замётано,- говорю я.- Сейчас идём, выпиваем, возвращаемся сюда и кончаем его. Зачем ему жить, если он ничего в этой жизни не понимает? Юра молчит. - Ничего не скажешь, хорошие у вас шутки,- недовольно ворчит доцент. - Вот видишь,- говорю я.- Он думает, что я шучу. А я вовсе не шучу. Он ведь думает как - хорошо устроился, сидит на травке, ест рыбу, солнышко светит, бомбы не падают, от речки прохладой веет, и рыба, пожалуйста, и жена бывшая в двадцати шагах, всегда можно навестить - рыбки копчёной принести или ещё чего,- а тут ещё подрастающее поколение шастает, на огонёк заходит - есть с кем пообщаться, уму-разуму поучить. А мы возьмём да и зажарим его на этой самой коптильне. - Точно!- поддерживает Юра.- Только на коптильне не жарят, а коптят. - Ну и прекрасно,- развеселившись, говорю я.- Значит, закоптим. - Договорились,- кивает он.- Только сначала мне нужно догнать тебя. - Какие проблемы!- говорю я.- В этом лагере можно разжиться? - Можно,- говорит он, на секунду задумавшись.- Хотя, честно говоря, у меня были другие планы. Доцент встревожено наблюдает за нашей беседой. - Да?- говорю я.- И какие же? - Я хочу съездить в город. Там всё и купим. - Можно и так,- соглашаюсь я.- Ну что, пошли? - Пошли,- говорит он. Мы встаём и уходим. - Эй,- кричит нам доцент.- Если поедете, захватите для меня пакет кефира. - Ладно,- говорит Юра. - Обойдётся,- говорю я.- Ему и так неплохо. Так что ты говоришь, сегодня не бомбили? - Не бомбили,- говорит он.- А почему ты считаешь, что война только начинается? - А ты думаешь, сербы так просто сдадутся? - А что им ещё остаётся? - Воевать. Раз уж война началась, то нужно побеждать, чего бы это ни стоило. - А ты сам-то готов? - К чему? - К тому чтобы умереть. - Да. - К тому чтобы умереть за них? Да они же через десять лет о тебе и не вспомнят! - Это не имеет значения. Когда человек готов умереть, он умрёт и за собаку, а когда он не готов к этому, вот тогда-то и начинается поиск высоких идеалов. - Осторожно, здесь где-то дерьмо. Не наступи. - Спасибо. Я чуть было не наступил. А тебе сколько лет, Юра? - Двадцать один. - Двадцать один? А мне тридцать, представляешь? - Не похоже,- обернувшись, говорит он. - Да мне и самому кажется, что это просто нелепо - мне, и вдруг тридцать! - Это что, правда? - А что, это похоже на шутку? - Если честно, то да. - В таком случае, спасибо за честность. - Да не за что,- говорит он.- А вы что, с доцентом поссорились? - Да ну что ты,- говорю я.- Мы с ним выпивали, причём очень мило. - Я это заметил. - Так как же мы могли поссориться? - А что, одно исключает другое? - Слушай,- говорю я, остановившись.- Или я, наконец, пьян, или ты и впрямь воспринимаешь всё ещё серьёзнее, чем я. - А может быть, и то и другое? - Может быть,- говорю я.- Или это мой вид настраивает тебя на столь серьёзный лад? - Да нет... - Ладно. Веди меня к своему логову. - Пошли,- говорит он, и мы идём дальше. Мы выходим к его палатке. - Слушай,- говорю я.- Вы что все в одном магазине отовариваетесь? - А что? - У тебя палатка точь-в-точь как у доцента. - Нет,- возражает Юра.- У него красная, а у меня - зелёная. - Да, это, конечно, большое различие, - соглашаюсь я. Он пожимает плечами. - А что, у тебя, правда, нет водки? - Правда,- говорит он.- А что, прямо сейчас нужно? - Да нет,- говорю я.- Можно и потерпеть. Просто, видишь ли, у меня, кажется, реминисценция мировой скорби... - А,- говорит он.- Ну тогда конечно. - Да что ты понимаешь!- возмущаюсь я.- Ты знаешь, что такое мировая скорбь? Может быть, ты даже знаешь, что такое реминисценция? - Остынь,- говорит он.- Они уже перестали бомбить. - Это ещё ничего не значит,- возражаю я. - Ну и ладно,- говорит он. - Ты первый заговорил о войне, а я всего лишь высказал своё к ней отношение. - Да какая разница! Надоели все эти проблемы. - Можно подумать, ты что-нибудь во всём этом понимаешь. - Вот теперь я вижу, что тебе не меньше тридцати. - Слабовато,- говорю я.- Если уж ты хотел убить мня словом, мог бы придумать фразочку и покруче. - А я могу,- говорит он. - А я в этом не сомневаюсь. - Ну так что, подерёмся, что ли? - Не знаю,- говорю я.- Может быть, ещё и подерёмся, всё впереди. Я, кажется, решил остаться на ночлег здесь. Пустишь меня в свою берлогу? - Конечно,- говорит он.- Без вопросов. А ты разве не собираешься в город? - Нет,- говорю я.- А с чего ты взял? - Мне показалось, ты сам сказал. - Тебе показалось. - А мне нужно,- говорит он.- Хочешь, поехали вместе? - А на чём ты? - На мотороллере. - У моего деда тоже был мотороллер,- говорю я.- Когда я был маленьким, мне десять лет было, мы ездили с ним на рыбалку, на речку, которая называлась Тихий Ашкодар... - Ух ты. Где это такая? - В Башкирии. И ловили рыбу. А потом возвращались домой. Я сидел, прижавшись к его спине. Помню ветер, и горячий металл греет ноги, и этот запах, который бывает только в Башкирии, в степи, летом и только вечером... Однажды он особенно разогнался и сказал: "Вот это - сто километров в час". А я подумал, надо же, а кажется, едем совсем медленно. В какой-то момент просто перестаёшь чувствовать скорость. - Да,- говорит он.- Особенно, если дорога хорошая. - Да. А потом мы пили чай, крепкий, как пьют в Башкирии, сладкий и с мёдом, а за окнами была ночь, и в комнатах горели люстры... Когда ты собираешься ехать? - Да прямо сейчас. - А что, правда, что это он придумал приезжать сюда? - Кто, Дмитрий? Да, наверное, правда... - Слушай, я, кажется, вдруг понял... Ты трахался с его женой? - С кем? - Ты слышал. - Ты имеешь в виду Лену? Но они уже года два как развелись... - Ты трахался с ней? - Да с ней почти уже весь лагерь перетрахался. - А ты? - Ну, и я тоже... - Да,- говорю я.- Слишком долго я к ней шёл. - Ну что, поехали? - Поехали,- говорю я.- Прямо сейчас? - Ну да. - Ладно, поехали. Он идёт и выводит из кустов мотороллер, выкрашенный в салатовый цвет. - У моего деда был точно такой же,- говорю я. Он ставит мотороллер на ножку. - Сейчас принесу шлем. По дороге нужно будет заправиться. - Очень кстати. У меня остался кое-какой должок. Он уходит и возвращается с шлемом. Протягивает его мне. - Не нужно,- отказываюсь я. - Надень,- говорит он. Я надеваю шлем и сажусь за его спиной. Он заводит мотор.