Останься со мной - Эми Чжан

Джулия сидит на уроке и думает о позавчерашней ссоре с Лиз. Каких-то два дня назад. Она поглядывает на часы, и ей ненавистно их равнодушное неумолимое тиканье, потому что с каждой секундой все дальше уходит в прошлое вчерашний день, когда Лиз была цела и невредима и все было хорошо.

Это была давняя ссора. Точнее, она долго назревала, а два дня назад просто вспыхнула, вырвалась из них, и теперь вот уже много часов нависает над ними, будто грозовая туча.

Джулия порывается вернуться в больницу. Она хочет извиниться. Нет, она хочет сказать, что сделает так, как просит Лиз, что она обратится за помощью, мир перевернет, лишь бы Лиз Эмерсон не умерла.

Но она не может. Ни за помощью обратиться, ни мир перевернуть.

Вместо этого сидит и вспоминает, как все началось, и сожаление копится в ней, набухает, превращаясь в почти ощутимый ком, который можно вырвать, похоронить, уничтожить.

Если бы…

А началось это в девятом классе после футбольного матча по случаю праздника с участием бывших учеников. Они сидели за трибуной. Перед ними лежал безобидный пакетик с белым порошком, который Лиз стянула у какого-то незнакомца. Увидела, что он торчит из его кармана, и, естественно, стащила, – чтобы они все втроем попробовали. Каждая по чуточке. Кенни пребывала в радостном возбуждении, потому что она была Кенни и любое новое занятие, даже самое глупое, приводило ее в восторг. Лиз было все равно. Она делала это лишь потому, что она была Лиз Эмерсон.

Но Джулия… Джулия внешне демонстрировала скептицизм, но ее душил страх. Руки дрожали, когда она наблюдала, как нюхает порошок Лиз, как закашлялась Кенни после первого вдоха, как у нее потекли слезы, потому что порошок попал ей в глаза. Руки дрожали, когда она сама взяла пакетик и раскрыла его; руки дрожали, когда сама она застыла в нерешительности.

Лиз рассмеялась.

Джулия поддалась на провокацию, ибо Лиз и взглядом, и выражением лица подзадоривала ее рискнуть хотя бы раз. И она рискнула. Рискнула сознательно, в то время как Лиз и Кенни действовали по наитию, забыв про все, о чем предупреждала их учительница на занятиях, посвященных здоровому образу жизни, – это если они вообще ее слушали. Что наркотики на каждого действуют по-разному. Что можно пристраститься к наркотикам с первого раза.

Джулия это помнила. И это ровным счетом ничего не значило. Вскоре Кенни уже не могла усидеть на месте, Лиз хохотала, а Джулия все так же дрожала. Поначалу дрожь дарила приятное ощущение, но, по мере того как ее подруги успокаивались, Джулия тряслась все сильнее, а ее пальцы снова и снова тянулись за порошком, пока он не кончился.

За два дня до того, как Лиз попала в аварию, Джулия решила, что пора завязывать. Училась она все хуже и хуже, и порой ей становилось трудно дышать. Отец недавно понес убытки на бирже, и он по-прежнему платил немыслимые алименты, так что скоро ей вряд ли удастся скрывать, что она «одалживает» деньги на наркотики.

А Лиз… а что Лиз? У нее все в порядке. Она же не таскает в клювике деньги парню из «Радио-шэка». Ей ничего не известно про воскресенья Джулии, когда мир вокруг настолько яркий, что смотреть больно, а сама она в темноте, одинока, замурована в теле, которое никогда больше не будет подчиняться ее разуму.

Не я погубила свою жизнь, Лиз. Это ты ее разрушила.

Но теперь Лиз при смерти, а Джулию душит сожаление. И вот что непонятно: почему раньше ее не мучило чувство вины? Почему именно теперь, когда Лиз умирает в белой палате, под лампами дневного света? Почему сейчас ей вспоминается, какое стало лицо у Лиз, когда она обвинила ее в своих несчастьях?

На нем появилось такое странное выражение. Как будто в ней тоже что-то сломалось.

Джулия смотрит на настенные часы. Представляет, как она забирается на парту, снимает часы, переводит назад стрелки, молясь, чтобы время повернулось вспять. Видит сливающиеся мельтешащие фигурки, быстро пятящиеся назад. И вот она снова в коридоре вместе с Лиз, и та просит, умоляет ее остановиться, прекратить, обратиться за помощью.

И Джулия спрашивает себя: что могло бы быть иначе, если бы она согласилась?

Звенит звонок. Джулия выходит из класса, из здания школы. В дверь, что рядом с кабинетом музыки, в ту, за которой никто не наблюдает, в ту, что вне зоны видимости камер. Вместе с Лиз и Кенни они сбегали через нее сотни раз.

Джулия возвращается в больницу.

Забавные они, да? Люди. Ужасно ограниченные.

Чтобы поверить, нужно увидеть, и все такое. Им кажется, что, если они будут смотреть на Лиз, она не умрет. Им кажется, что, раз они вспоминают о ней, значит, они ее знают – причем хорошо знают. Им кажется, что они хранят все ее секреты и, оставаясь рядом с ней, они сумеют уберечь ее от смерти.

Думаю, это происходит потому, что они способны видеть только какой-то один кусок мира. Шире смотреть на мир им мешают всевозможные ограничения – зрачки, веки, расстояния, время.

Как же они не понимают?

Мысль существует всюду.

И Джулии невдомек, что Лиз знала. Лиз всегда знала, что наркотики разрушают жизнь Джулии. Знала, что это ее вина. Знала, что пакетики с порошком повергают Джулию в состояние одиночества. Но не знала, как помочь.

Порой ночами Лиз оглядывалась назад и считала трупы, все те жизни, что она загубила одним своим существованием. Потому она и решила положить конец собственному существованию.

Глава 19

Коричневый диван, Новый год

Вытошнив содержимое желудка, Лиз, взяв маркер, спустилась в подвал и села на диван.

Диван… старый коричневый диван, со следами воспоминаний и апельсинового сока, а не похмелья и вина. Моника поставила его сюда после того, как купила белый диван. Лиз прижалась лицом к обивке: ткань пахла пылью. Сюда редко кто приходил. Этот диван – один из последних предметов мебели, что стояла в их прежнем доме, в прежней жизни, когда у Лиз был отец, который никогда бы ее не бросил, и мать, которой не приходилось заглушать свое горе работой.

Когда у нее была я.

Лиз закатала рукав и на руке написала три правила, – чтобы не забыть. Она подчеркнула их и добавила:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЛИЗ ЭМЕРСОН.

Дом белый, с голубыми ставнями. Есть в его облике нечто такое, что создает впечатление уюта. По одну сторону от него – кусты, за которыми стоит Лиз, руками раздвигая листья. Здесь мы играли в прятки, наверно, тысячу раз, не меньше. Лиз считает до ста и затем всюду меня ищет, будто не слышит моего смеха, будто я могу прятаться где угодно, только не за коричневым диваном.