Часовые свободы - Эд Макбейн

К счастью для этой страны, в ней есть люди, которые сразу распознали угрозу и пытались как-то с ней бороться. В октябре 1949 года, спустя месяц после того, как русские взорвали свою бомбу, Джейсон организовал группу, которую назвал «Люди Маккарти». Она пыталась самостоятельно помогать сенатору от Висконсина в его упреждающей борьбе против подрывных сил внутри Соединенных Штатов. Не позже чем через три месяца, в начале января 1950 года, он с Аннабел переехал в Нью-Йорк, где создал новую группу под названием «Американцы за Америку», придя к выводу, что сможет более активно бороться за свою идею вне организации, чье название связывало бы его с какой-либо конкретной личностью. Фактически к тому времени он уже был готов к тому, чтобы принять на себя руководство организацией, и не желал быть ничьим последователем, даже человека, к которому он относился бы с таким же огромным уважением, как к Маккарти. В апреле 1950 года у него произошло столкновение с полицией Нью-Йорка, когда он и его новая группа — в то время численность их группы составляла человек семь, включая его самого и Аннабел, — проводили пикет у театра, где шла профашистская пьеса с японцем, исполняющим главную роль. И в сентябре того же года ему опять пришлось создать новую организацию, привлечь новых людей. Ну, теперь Артур имеет полное представление о его жизни, верно? Она проходила в постоянной борьбе, в постоянном стремлении быть услышанным в этой стране, которую населяют благодушно настроенные идиоты. Они закрывали глаза на то, что мало-помалу Россия отхватывает кусок за куском, готова проглотить весь мир, с набитым ртом продолжая лицемерно рассуждать о мирном сосуществовании, незаметно заглатывая одну за другой разные страны, а если это не удавалось, что ж, она не брезговала любым их кусочком: Албания, Болгария, Чехословакия, Восточная Германия, Венгрия, Польша, Румыния, Северная Корея, Северный Вьетнам, Куба и целая куча этих проклятых новых государств в Африке. Недурной списочек, верно?

— Когда это кончится, Артур? Где же конец?

— Не знаю, — сказал Толстяк. — А ты как думаешь, Джейсон?

— Артур, — сказал Джейсон, — я люблю эту страну. Я хочу, чтобы эта страна выжила в этой борьбе.

— Я тоже этого хочу.

— Что остается людям вроде нас, Артур?

— Что ты имеешь в виду?

— Что будет с нами, если мы только сами ей не поможем?

— Сами, — тихо повторил Артур.

— Да, — сказал Джейсон, — сами. — И снова молчание. — Я хочу действовать, Артур. Я устал руководить группами недоумков и псевдобунтарей, которые воображают, что мы боремся за право на свободную любовь и за право открыто распевать народные песни, в то время как мы выступаем за могущественную и долговечную Америку. Америка — вот за что мы дрались на войне. Америка — вот во имя чего мы рисковали жизнью. Что же, все это было напрасно, черту под хвост? Артур, мне нужна твоя помощь. Скажи, что ты мне поможешь. Скажи, что ты будешь работать со мной во имя того дня, который станет днем славы и торжества всех американцев, всей нашей страны.

Толстяк кивнул.

— Я с тобой, Джейсон, — сказал он. — Я помогу тебе.

Наконец Толстяк поднял трубку. В сентябре 1961 года он был первым, кому позвонил Джейсон, и сегодня тоже сначала он позвонил ему, и сознание того, что он пользуется таким уважением и доверием, что он так необходим для исполнения задуманного, наполняло его почти благоговейной радостью. Он быстро набрал номер мотеля «Магнолия» на Саймонтон-стрит и попросил соединить его с мистером Фортунато. Оператор позвонила в комнату, и Толстяк сказал:

— Сол?

— Здесь Сол, — ответил Фортунато.

— Это Толстяк. Мы выкатываемся.

— Понял, — сказал Фортунато и опустил трубку.

Из ванной появился Энди с двумя принесенными накануне небольшими матерчатыми сумками на «молнии», которые обычно берут с собой в короткую поездку. Он подождал, пока Толстяк положит трубку, и сказал:

— Ты оставляешь в аптечке свою зубную щетку или еще что-нибудь?

— Нет.

— Ничего?

— Ничего.

— О'кей, — сказал Энди и вышел.

Толстяк набрал телефон мотеля «Уотервью» на Перл-стрит. Когда Родис оказался на линии, он сказал:

— Рэйф?

— Да? — ответил Родис.

— Это Толстяк.

— Да?

— Мы выезжаем.

— Comprendo[3], — сказал Родис и отсоединился.

Он посидел с минуту, глядя на аппарат, затем усмехнулся, быстро подошел к туалетному столику, похлопал по застегнутой на «молнию» сумке и крикнул в сторону ванной:

— Эжен, поторопись. Звонил Толстяк. Мы выезжаем.

Бывали такие дни, когда с самого утра все шло шиворот-навыворот, и именно в такие дни Эймос Картер с тоской размышлял, как чертовски плохо, когда негр живет в Монрой-Каунти, штат Флорида, откуда рукой подать до Дейд-Каунти, да вдобавок еще с именем Эймос. В плохие же дни, когда с утра все шло из рук вон плохо, он предпочитал не слышать ни шуток, ни разной чепухи от любого белого, которого носит земля. А это воскресное утро было именно таким.

Началось с того, что Эбби снова пристала к нему с вопросами, почему он больше не ходит в церковь. Он пытался объяснить жене, что по воскресеньям должен приходить в ресторан к восьми утра, чтобы успеть разжечь плиту до прихода мистера Пэрча в половине девятого. Эбби сказала ему, что в церкви на Биг-Пайн служат мессу в семь утра, а Эймос сказал, что эта церковь для белых, а он не хочет начинать свой воскресный день с нервотрепки. «Ты боишься белых?» — спросила Эбби, и это сразу здорово его завело, потому что он не боялся ни одного из этих проклятых белых и все же замирал от страха перед каждым белым, который ему встречался. Но он не выносил, когда тощая девчонка с накрученными на лоскутки волосами напоминала ему об этом. После того как он дал ей затрещину, она заявила, чтобы он сам приготовил себе завтрак, и он обжег свою проклятую руку, растапливая плиту, и ушел из дома вообще безо всякого завтрака, решив, что придет в ресторан немного пораньше и сделает себе омлет.

И вот он добрался до Охо-Пуэртос; уже без пяти восемь, а тут этот чертов барьер сообщает ему, что дорога к ресторану закрыта на ремонт. Черт их побери, когда только они успели приволочь сюда эту штуковину! Несколько минут он сидел за рулем и таращился на преграду, словно не веря своим глазам. Он совершенно точно знал, что этого барьера не было вчера, когда он уезжал из ресторана в шесть часов вечера, а сегодня — воскресенье, когда обычно дорожные рабочие не работают, как же здесь оказался барьер и для какой цели? Эймос задумчиво почесал в затылке, вылез из машины, подошел к барьеру и стал мрачно изучать знак, будто ожидал, что вот-вот из-за кустов выскочит Аллес Фант со своим фотоаппаратом и целой кучей ребят и объявит, что это розыгрыш. Но Аллес Фант не выскакивал, поэтому Эймос пришел к выводу, что заграждение настоящее. Он глянул вперед и не увидел за барьером никаких рабочих; но это могло означать, что они работают за поворотом, и он просто не видит их. Затем, поскольку эта передряга оказалась довеском ко всем прочим утренним неприятностям, Эймос совершил поступок, очень смелый для негра, живущего в штате Флорида. Он отодвинул барьер в сторону, вернулся в свой старенький «плимут», свернул на шоссе S-811, остановил машину, снова вышел и вернул барьер на то место, где его обнаружил. Пошли они все к черту, подумал он, и они и их чертовы барьеры, и, забравшись в машину, прямиком покатил к ресторану.

Он поставил машину позади заведения, лицом к берегу, и направился к задней двери. Первое, что он заметил, это что один из мусорных баков стоял не там, где нужно. Кто-то передвинул его ближе к двери. Он поднял бак и отнес его назад, к остальным, а потом полез в карман за ключом, когда на земле у двери увидел обрывки проводов. Некоторые из них были красные, другие желтые, и он не мог представить себе, откуда они могли тут взяться, если только у ресторана не побывали рабочие телефонной компании для какой-то починки. Черт знает что, похоже, все решили заняться ремонтом именно в воскресенье, по крайней мере повсюду натыкали разные вывески, извещая, что они этим занимаются, хотя он уверен, что, проезжая мимо, ни одного черта не видел за этим делом, это уж точно.

Он вставлял свой ключ в скважину замка, когда дверь внезапно распахнулась.

— Заходите, — сказал белый.

Эймос бросил один только взгляд на внушительный кольт в его руке, и за несколько секунд у него в голове наперегонки пронеслись три мысли. Первая: ему захотелось двинуть этому белому прямо в зубы, потому что ни один человек на земле не смел его понукать сегодня утром, когда все шло не так; потом решил было развернуться и бежать как сумасшедший, пока этот сукин сын белый не послал в него пулю; и еще мелькнуло, может, стоит лучше быть благоразумным и войти в ресторан, как и предложил этот белый с кольтом.

— Заходи, негр, — сказал белый, — а то у меня прямо руки чешутся.